Неточные совпадения
Но и в сем разе необходимо
дать себе отчет: какие
науки?
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им
дать Двоекуров, но так как сила не в названии, а в той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное, как «рассмотрение
наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
Так что, кроме главного вопроса, Левина мучали еще другие вопросы: искренни ли эти люди? не притворяются ли они? или не иначе ли как-нибудь, яснее, чем он, понимают они те ответы, которые
дает наука на занимающие его вопросы?
— Если бы не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических
наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы
дали простор тому и другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую
науку, чтобы этак расшевелило душу,
дало бы, так сказать, паренье этакое…
Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь
науки,
даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь
науку.
Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в
науке не успеешь и таланту Бог не
дал, все пойдешь в ход и всех опередишь.
Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая
даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни
наукиДуши не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.
Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец не
дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем
наукам.
— Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными
науками. Я слышал, что Либих [Либих Юстус (1803–1873) — немецкий химик, автор ряда работ по теории и практики сельского хозяйства.] сделал удивительные открытия насчет удобрений полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете
дать мне какой-нибудь полезный совет.
— В докладе моем «О соблазнах мнимого знания» я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны, не способны
дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о жизни плоти человечий, что математика есть метафизика двадцатого столетия и эта
наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на конце иглы.
— Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запах теплый, собаки это понимают… Господа — от предков сотнями годов приспособлялись к
наукам, чтобы причины понимать, и достигли понимания, и вот государь
дал им Думу, а в нее набился народ недостойный.
Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать людей и находил, что роман
дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже сказал Марине, что о человеке искусство знает больше, чем
наука.
— Мы
дадим новости
науки, ее фантастику,
дадим литературные споры, скандалы, поставим уголовную хронику, да так поставим, как европейцам и не снилось. Мы покажем преступление по-новому, возьмем его из глубины…
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не
давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и
науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс
наук и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть бессознательно, и
давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
— Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы,
дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латинскую мудрость, и государственные
науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?
Пусть всякий подвиг чести,
науки и доблести
даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей.
Конфликт создается ложными притязаниями
науки на верховенство над человеческой жизнью, на способность авторитетно разрешать вопросы религии, философии, морали, на способность
давать директивы для творчества духовной культуры.
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он
дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и
науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
Никакая
наука не
даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас».
Кроме товарищей да двух — трех профессоров, предвидевших в нем хорошего деятеля
науки, он виделся только с семействами, в которых
давал уроки. Но с этими семействами он только виделся: он как огня боялся фамильярности и держал себя очень сухо, холодно со всеми лицами в них, кроме своих маленьких учеников и учениц.
Это черта любопытная; в последние лет десять стала являться между некоторыми лучшими из медицинских студентов решимость не заниматься, по окончании курса, практикою, которая одна
дает медику средства для достаточной жизни, и при первой возможности бросить медицину для какой-нибудь из ее вспомогательных
наук — для физиологии, химии, чего-нибудь подобного.
Вот раз позвал он меня и одного товарища — славного солдата, ему потом под Малым Ярославцем обе ноги оторвало — и стал нам говорить, как его молдаванка обидела и что хотим ли мы помочь ему и
дать ей
науку.
Фогт обладает огромным талантом преподавания. Он, полушутя, читал у нас несколько лекций физиологии для
дам. Все у него выходило так живо, так просто и так пластически выразительно, что дальний путь, которым он достиг этой ясности, не был заметен. В этом-то и состоит вся задача педагогии — сделать
науку до того понятной и усвоенной, чтоб заставить ее говорить простым, обыкновенным языком.
Наука познает объективированный мир и
дает человеку возможность овладеть «природой».
Присутствие в группе высланных людей
науки, профессоров
дало возможность основать в Берлине Русский научный институт.
Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может
дать душу и целость нашим младенствующим
наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности.
Наука вообще, в частности историческая
науки,
дает превосходные исследования о религии, о мистике, о Пифагоре, например, или о бл. Августине.
Тот высший гнозис, который
дает нам вера, не отменяет истин
науки как низших.
Дядя Максим был очень встревожен этим случаем. С некоторых пор он стал выписывать книги по физиологии, психологии и педагогике и с обычною своей энергией занялся изучением всего, что
дает наука по отношению к таинственному росту и развитию детской души.
При этом последовал новый внушительный взгляд в сторону Максима; пан Яскульский подчеркивал свою латынь,
давая понять, что и он не чужд
науке и в случае чего его провести трудно.
—
Дай бог вам преуспевать так же и во всей жизни вашей, как преуспели вы в
науках! — говорил Семен Яковлевич.
— И дело. Вперед
наука. Вот десять копеек на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем, что ему ни
дай — возьмет. Однако это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да за стачки-то нынче, знаешь ли, как! Что ж ты исправнику не шепнул!
— Генияльная натура, доложу я вам, — перебил Горехвастов, —
науки не требует, потому что до всего собственным умом доходит. Спросите, например, меня… ну, о чем хотите! на все ответ
дам, потому что это у меня русское, врожденное! А потому я никогда и не знал, что такое горе!
— Государство — это всё, — ораторствует Генечка, —
наука о государстве — это современный палладиум. Это целое верование. Никакой отдельный индивидуум немыслим вне государства, потому что только последнее может
дать защиту, оградить не только от внешних вторжений, но и от самого себя.
Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал;
наука же
давала разрешения кулачные.
— Против всего нынче
науки пошли. Против дождя —
наука, против вёдра —
наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и
даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно. А с тех пор как по
науке начали жить — словно вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
«Военные люди — главное бедствие мира. Мы боремся с природой, с невежеством, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить наше жалкое существование. Ученые посвящают труду всю жизнь для того, чтобы найти средства помочь, облегчить судьбу своих братьев. И, упорно трудясь и делая открытие за открытием, они обогащают ум человеческий, расширяют
науку, каждый день
дают новые знания, каждый день увеличивая благосостояние, достаток, силу народа.
— О, не беспокойтесь! — отвечала с кисленькою улыбочкой Анфиса Петровна. — Впрочем, я уже все сказала вашему племяннику и заключу разве тем, monsieur Serge, — так, кажется? — что вам решительно надо исправиться. Я верю, что
науки, искусства… ваяние, например… ну, словом, все эти высокие идеи имеют, так сказать, свою о-ба-ятельную сторону, но они не заменят
дам!.. Женщины, женщины, молодой человек, формируют вас, и потому без них невозможно, невозможно, молодой человек, не-возможно!
— Максим Николаич, барин из-под Славяносербска, в прошлом годе тоже повез своего парнишку в учение. Не знаю, как он там в рассуждении
наук, а парнишка ничего, хороший…
Дай бог здоровья, славные господа. Да, тоже вот повез в ученье… В Славяносербском нету такого заведения, чтоб, стало быть, до
науки доводить. Нету… А город ничего, хороший… Школа обыкновенная, для простого звания есть, а чтоб насчет большого ученья, таких нету…. Нету, это верно. Тебя как звать?
То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я
давал себе слово, что займусь
наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета.
— Ну — учи! Хуже других в
науке не будь. Хоша скажу тебе вот что: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем будь, — ничему, кроме как писать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, — но не
дай тебе бог! Запорю, ежели что… Табак курить будешь, губы отрежу…
Шабельский (Львову). Скажите мне, почтеннейший жрец
науки, какой ученый открыл, что при грудных болезнях
дамам бывают полезны частые посещения молодого врача? Это великое открытие! Великое! Куда оно относится: к аллопатии или гомеопатии?
Ну, вижу, сынок мой не шутя затеял кружиться, и отписала ему, чтобы старался учиться
наукам и службе, а о пустяках, подобных городским барышням, не смел думать, а он и в этот тон ответ шлет: «Правы, — говорит, — вы, милая маменька, что, не
дав мне благословления, даже очень меня пожурили: я вполне того был достоин и принимаю строгое слово ваше с благодарностью.
3) Призывать сочинителей
наук и требовать, чтобы
давали ответы по сущей совести.
Павлин. Да я всю его родословную природу знаю. Окромя что по курятникам яйцы таскать, он другой
науки не знает. Его давно на осину пора, да что и на осину-то! Вот, Бог
даст, осень придет, так его беспременно, за его глупость, волки съедят. Недаром мы его волчьей котлеткой зовем. А вы бы, сударь, фуражку-то сняли, неравно барышня войдут.
— Молодое поколение… Звезда
науки и светильник церкви… Гляди, длиннополая аллилуйя в митрополиты выскочит, чего доброго, придется ручку целовать… Что ж…
дай бог…
Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец
науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы
дал ему тему для диссертации.
Господствующие ныне в
науке понятия о трагическом играют очень важную роль не только в эстетике, но и во многих других
науках (напр., в истории), даже сливаются с обиходными понятиями о жизни. Поэтому я считаю неизлишним довольно подробно изложить их, чтобы
дать основание своей критике. В изложении буду я строго следовать Фишеру, которого эстетика ныне считается наилучшею в Германии.