Неточные совпадения
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что
пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится
на каменной цепи, за шестью
стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
—
Напиши же ты мне картину самую большую, во всю
стену, и
напиши на ней перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие были тогда, все тут были.
А здесь что такое? одной рукой
пишу, другой держусь за переборку; бюро лезет
на меня, я лезу
на стену…
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел
писать: ни чернильница, ни свеча не стояли
на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь
написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в
стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
Это «мористо» напоминает двустишие какого-то проезжего (не помню, от кого я слышал), написанное им
на стене после ночлега в так называемой чистой горнице постоялого двора: «Действительно, здесь чисто, —
написал он, — но тараканисто, блохисто и клописто!»
В то время, когда живописец трудился над этою картиною и
писал ее
на большой деревянной доске, черт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря
на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в
стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу.
Рядом со мной, у входа в Малый театр, сидит единственный в Москве бронзовый домовладелец, в том же самом заячьем халатике, в котором он
писал «Волки и овцы».
На стене у входа я читаю афишу этой пьесы и переношусь в далекое прошлое.
Я очутился в большой длинной комнате с нависшими толстенным сводами, с глубокой амбразурой маленького, темного, с решеткой окна, черное пятно которого зияло
на освещенной
стене. И представилось мне, что у окна, за столом сидит летописец и
пишет…
На выставках экспонировались летние ученические работы. Весной, по окончании занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда и
писали этюды и картины для этой выставки. Оставались в Москве только те, кому уж окончательно некуда было деваться. Они ходили
на этюды по окрестностям Москвы, давали уроки рисования, нанимались по церквам расписывать
стены.
Лаврецкий
написал два слова Лизе: он известил ее о приезде жены, просил ее назначить ему свидание, — и бросился
на узенький диван лицом к
стене; а старик лег
на постель и долго ворочался, кашляя и отпивая глотками свой декокт.
Стала она его о том молить и просить; да зверь лесной, чудо морское не скоро
на ее просьбу соглашается, испугать ее своим голосом опасается; упросила, умолила она своего хозяина ласкового, и не мог он ей супротивным быть, и
написал он ей в последний раз
на стене беломраморной словесами огненными...
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером
написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою
на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать
на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чуда морского, как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а
пишет он ко мне
на стене беломраморной словесами огненными, и знает он все, что у меня
на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и не хочет он называться господином моим, а меня называет госпожою своей».
— Но, однако ж, воротясь, задал-таки я Сашке трезвону: уповательно полагать должно, помнит и теперь… Впрочем, и то сказать, я с малолетства такой уж прожектер был. Голова, батюшка, горячая; с головой сладить не могу! Это вот как в критиках
пишут, сердце с рассудком в разладе — ну, как засядет оно туда, никакими силами оттуда и не вытащишь:
на стену лезть готов!
И образ велю
на стене написать точь-в-точь как явился мне святой:
на белом коне, высоко подняв руку, а
на ней белый кречет.
Она точно
на стене написала эти слова крупными буквами, и Матвею легко было запомнить их, но смысл этих слов был неясен для него.
Мы сели в небольшой, по старине меблированной гостиной, выходящей
на улицу теми окнами, из которых
на двух стояли чубуки, а
на третьем красный петух в генеральской каске и козел в черной шляпе, а против них
на стене портрет царя Алексея Михайловича с развернутым указом, что «учали
на Москву приходить такие-сякие дети немцы и их, таких-сяких детей, немцев,
на воеводства бы не сажать, а
писать по черной сотне».
Околоточный сел за стол и начал что-то
писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел
на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо
на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные
стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному...
Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню
на стене писал маляр Ванька Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.
Я снял холст с мольберта и поставил его в угол лицом к
стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то не стоит, задумав такую прекрасную картину (а как она была хороша в моем воображении!) и не будучи в состоянии
написать ее. Я бросился
на кровать и с горя и досады старался заснуть.
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика,
на них положена доска, а
на доске — как галки
на заборе — сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже
на ящике, поставленном «попом».
На полу у
стен еще трое и
на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру «Наши разногласия», ее
написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
— Об вас столько
пишут; ваши портреты, говорят, верх совершенства. — Сказавши это, дама наставила
на глаз лорнет и побежала быстро осматривать
стены,
на которых ничего не было. — А где же ваши портреты?
О боже мой! Как быстро разлетаются мои бедные, наивные, смешные мечты! Я
пишу эти строки, а за
стеной капитан, лежа в кровати, играет
на гитаре и пост сиплым голосом старинную-старинную песню.
Дядя с большим интересом расспрашивал Менделя-отца, но, несмотря
на всегдашнюю откровенность с дядей, Мендель
на этот раз отвечал сдержанно. Он говорил только, что рабби Акива человек действительно замечательный, что он
написал несколько трактатов, напечатанных в Австрии, и у него, г-на Менделя, висит
на стене гравированный портрет рабби Акивы… Разве стали бы печатать портрет заурядного человека?.. А что он говорил о нем, Менделе?.. Ну, что ему говорить особенного о скромном учителе…
И старый дом, куда привел я вас,
Его паденья был свидетель хладный.
На изразцах кой-где встречает глаз
Черты карандаша, стихи и жадно
В них ищет мысли — и бесплодный час
Проходит… Кто
писал? С какою целью?
Грустил ли он иль предан был веселью?
Как надписи надгробные, оне
Рисуются узором по
стене —
Следы давно погибших чувств и мнений,
Эпиграфы неведомых творений.
— Браниться не бранились, а вчерашнее оченно мне оскорбительно, — ответил московский посол. — Сами посудите, Патап Максимыч, ведь я
на матушку Манефу, как
на каменну
стену, надеялся. Сколько времени она делом тянула и все время в надежде держала меня. Я и в Москву в таком роде
писал. А как пришло время, матушка и в сторону. В дураки меня посадила.
Сделавшись редактором, я сейчас же
написал сам небольшую рецензию по поводу ее прекрасного рассказа"За
стеной", появившегося в"Отечественных записках". Я первый указал
на то, как наша тогдашняя критика замалчивала такое дарование. Если позднее Хвощинская, сделавшись большой «радикалкой», стала постоянным сотрудником «Отечественных записок» Некрасова и Салтыкова, то тогда ее совсем не ценили в кружке «Современника», и все ее петербургские знакомства стояли совершенно вне тогдашнего «нигилистического» мира.
Мне так хорошо было сидеть в ванне, как прежде, и слушать знакомый голос, не вдумываясь в слова, и видеть все знакомое, простое, обыкновенное: медный, слегка позеленевший кран,
стены с знакомым рисунком, принадлежности к фотографии, в порядке разложенные
на полках. Я снова буду заниматься фотографией, снимать простые и тихие виды и сына: как он ходит, как он смеется и шалит. Этим можно заниматься и без ног. И снова буду
писать об умных книгах, о новых успехах человеческой мысли, о красоте и мире.
Антон сыскал гвоздь и начертал
на стене четыре слова: liebe Mutter, liebe A…, [Дорогая мать, дорогая А… (нем.)] прощальные с землею слова или, что все равно, с теми, кого не было для него дороже
на земле.
Писав их, он обливался слезами, как будто вырывался из объятий милой матери, милой невесты, чтобы никогда их не увидеть.