Неточные совпадения
Лакей, не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан.
Максим Максимыч рассердился; он тронул неучтивца по плечу и сказал: — Я тебе
говорю, любезный…
Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, —
говорил я ему, — ведь вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» — «Все-таки лучше,
Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб совесть была покойна». Хороша совесть!
Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать
Максима Максимыча,
говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, — он ничего не отвечал.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников
Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай,
говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Вот — извольте видеть, как он
говорит, — пожаловался Фроленков. — Эх ты,
Максим, когда ты угомонишься, сумасшедший таракан?..
Максим Иванович подумал: «Это ты правду
говоришь».
Стал
Максим Иванович: «Ты,
говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а не о сиротах плачешь.
— «Ах,
говорит, подарите мне вашего ежика!» И так он это ее умильно попросил, и только что выговорит, как вдруг Максим-то Иванович над ним сверху: «А!
И не напрасно приснился отрок. Только что
Максим Иванович о сем изрек, почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я,
говорит, самый первый доктор, меня вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.
Послушался
Максим Иванович: «Я,
говорит, в тот раз Фому обсчитал».
И поглядел на нее
Максим Иванович мрачно, как ночь: «Подожди,
говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь опять приснился».
«У меня ль не житье! — дивится
Максим Иванович, — у матери босой бегал, корки жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?» А учитель и
говорит: «Всякому мальчику,
говорит, надо и порезвиться, не все учиться; ему моцион необходим», и вывел ему все резоном.
И поехал
Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что,
говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
Вот так
говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хоть худо он это
говорил, а все ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.
— Как я рада видеть вас… — торопливо
говорила Надежда Васильевна, пока Привалов раздевался в передней. —
Максим уж несколько раз спрашивал о вас… Мы пока остановились у доктора. Думали прожить несколько дней, а теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч.
— Я буду вас ждать, —
говорила Надежда Васильевна, когда провожала Привалова в переднюю. — Мы еще о многом переговорим с вами… Да? Видели, в каком положении бедный
Максим… У него какое-то мудреное нервное расстройство, и я часто сама не узнаю его; совсем другой человек.
— Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик
Максимов, на богомолье,
говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил
Максимов. — С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты,
говорит, человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!
Она стала что-то
говорить быстро, непонятно;
Максимов, прищурясь, наклонился ко мне и сказал...
Смеется Максим-то: «Больно уж,
говорит, забавно глядеть, как люди от пустяка в страхе бегут сломя голову!» Поди,
говори с ним…
Я
Максима — по лбу, я Варвару — за косу, а он мне разумно
говорит: «Боем дела не исправишь!» И она тоже: «Вы,
говорит, сначала подумали бы, что делать, а драться — после!» Спрашиваю его: «Деньги-то у тебя есть?» — «Были,
говорит, да я на них Варе кольцо купил».
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой,
говорит, леший ты,
Максим!»
А дед подошел к Максиму-то и
говорит: «Ну, спасибо тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю!
Ну,
говорит, будет баловать, живите со мной!» Нахмурился
Максим: уж это, дескать, как Варя хочет, а мне всё равно!
Дядя Яков догадался, — это,
говорит, наверное,
Максимом сделано!
Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед ему по плечо, — встал и
говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
— «Я,
говорит, про кого это спросил?» — «Про дочь Варвару, про зятя
Максима».
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и
говорил о холодном весеннем ветре;
Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Или все это роилось бесформенными ощущениями в той глубине темного мозга, о которой
говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково весельем или грустью, радостью или тоской?..
Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие
говорили ему, что это невозможно, но он стоял на своем, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и
Максима.
— Ненавижу, ненавижу
Максима! — упрямо повторяла девушка. — Он со своими расчетами истребил в себе всякие признаки сердца… Не
говори, не
говори мне о них… И откуда они присвоили себе право распоряжаться чужою судьбой?
— Вот послушай ты его, —
говорил Ставрученко
Максиму, лукаво подталкивая его локтем, когда студент ораторствовал с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами. — Вот, собачий сын,
говорит, как пишет!.. Подумаешь, и в самом деле голова! А расскажи ты нам, ученый человек, как тебя мой Нечипор надул, а?
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон,
Максим, очевидно, был расположен
говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
— Пойми меня, Анна, — сказал
Максим мягче. — Я не стал бы напрасно
говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нем все шансы на более полную жизнь.
В этот вечер
Максим опять долго
говорил с Петром наедине.
Иногда ему удавалось: он находил на мгновение те ощущения, о которых
говорил Максим, и они присоединялись к его пространственным представлениям.
—
Говори, пожалуйста, прямо, — нетерпеливо перебил
Максим, — другой озлоблен?
— Я
говорю только правду, — ответил
Максим. — У меня нет ноги и руки, но есть глаза. У малого нет глаз, со временем не будет ни рук, ни ног, ни воли…
— Посмотрите, —
говорил он, — как у
Максима Афанасьича левое ухо разгорелось! К добрым вестям, значит. Набор будет.
— В прошлый набор, бабенька, так это ужасти, сколько
Максим Александрыч приобрел! —
говорит она.
Только он и
говорит: «Нет, брат,
Максим Потапыч, этак нельзя; надо,
говорит, письменное условие нам промежду себя написать».
—
Максим Александрыч
говорит, что у себя, в городе.
—
Говори,
Максим Григорьич, было бы вмоготу!
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир,
Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос
говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Что ж,
Максим Григорьич, поверишь ли? как приехал на то урочище, вижу: в самом деле сосна, и на ней сидит мой Адраган, точь-в-точь как
говорил святой!
Наталья, точно каменная, стоя у печи, заслонив чело широкой спиной, неестественно громко сморкалась, каждый раз заставляя хозяина вздрагивать. По стенам кухни и по лицам людей расползались какие-то зелёные узоры, точно всё обрастало плесенью, голова Саввы — как морда сома, а пёстрая рожа
Максима — железный, покрытый ржавчиной заступ. В углу, положив длинные руки на плечи Шакира, качался Тиунов,
говоря...
Строгий и красивый, он всё повышал голос, и чем громче
говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив голову, Кожемякин исподлобья наблюдал за людьми — все смотрели на
Максима, только тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать, положила руки на колени и смотрела поверх очков в потолок.
В течение первого дня он раза два подшутил над
Максимом, а вечером, в кухне, уже сидел на корточках перед его сундуком, разбирал книжки и, небрежно швыряя их на пол,
говорил...
Сзади Кожемякина шумно вздохнул
Максим,
говоря...
Про женщин очень памятно Дроздов
говорит, хоть и не всегда понятно. С
Максимом они всё спорят, и на все слова Дроздова
Максим возражает: врёшь! Выдаёт себя Дроздов за незаконнорожденного, будто мать прижила его с каким-то графом, а
Максим спрашивает...