— Ну и я не боюсь. Разве может быть, чтобы мужчина простудился скорее женщины? Дядя
Максим говорит, что мужчина не должен ничего бояться: ни холода, ни голода, ни грома, ни тучи.
Максим говорил серьезно и с какою-то искренней важностью. В бурных спорах, которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями, он обыкновенно не принимал участия и только посмеивался, благодушно улыбаясь на апелляции к нему молодежи, считавшей его своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками этой трогательной драмы, так внезапно ожившей для всех над старым мшистым камнем, он чувствовал, кроме того, что этот эпизод из прошлого странным образом коснулся в лице Петра близкого им всем настоящего.
Неточные совпадения
— Я
говорю только правду, — ответил
Максим. — У меня нет ноги и руки, но есть глаза. У малого нет глаз, со временем не будет ни рук, ни ног, ни воли…
— Пойми меня, Анна, — сказал
Максим мягче. — Я не стал бы напрасно
говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нем все шансы на более полную жизнь.
— Вот послушай ты его, —
говорил Ставрученко
Максиму, лукаво подталкивая его локтем, когда студент ораторствовал с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами. — Вот, собачий сын,
говорит, как пишет!.. Подумаешь, и в самом деле голова! А расскажи ты нам, ученый человек, как тебя мой Нечипор надул, а?
— Ненавижу, ненавижу
Максима! — упрямо повторяла девушка. — Он со своими расчетами истребил в себе всякие признаки сердца… Не
говори, не
говори мне о них… И откуда они присвоили себе право распоряжаться чужою судьбой?
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон,
Максим, очевидно, был расположен
говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
—
Говори, пожалуйста, прямо, — нетерпеливо перебил
Максим, — другой озлоблен?
Иногда ему удавалось: он находил на мгновение те ощущения, о которых
говорил Максим, и они присоединялись к его пространственным представлениям.
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и
говорил о холодном весеннем ветре;
Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
В этот вечер
Максим опять долго
говорил с Петром наедине.
Что именно он видел, и как видел, и видел ли действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие
говорили ему, что это невозможно, но он стоял на своем, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и
Максима.
Или все это роилось бесформенными ощущениями в той глубине темного мозга, о которой
говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково весельем или грустью, радостью или тоской?..
Он прошёл Русь крест-накрест, и со всем, что я вижу в людях, его речи согласны. Народ непонятный и скучающий — отчего бы это?
Максим говорит — от глупости. Так ли? Дураки и сами весело живут и другим забавны…»
Неточные совпадения
Лакей, не оборачиваясь, бормотал что-то про себя, развязывая чемодан.
Максим Максимыч рассердился; он тронул неучтивца по плечу и сказал: — Я тебе
говорю, любезный…
Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, —
говорил я ему, — ведь вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» — «Все-таки лучше,
Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб совесть была покойна». Хороша совесть!
Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать
Максима Максимыча,
говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, — он ничего не отвечал.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников
Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай,
говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
— Вот — извольте видеть, как он
говорит, — пожаловался Фроленков. — Эх ты,
Максим, когда ты угомонишься, сумасшедший таракан?..