Неточные совпадения
— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он
лег на диван и отвернулся к
стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела
на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Деревянные
стены и заборы домов еще дышали теплом, но где-то слева всходила луна, и
на серый булыжник мостовой
ложились прохладные тени деревьев.
— Да я-то не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от
стены до
стены, не могу не думать. Думаю: выдала.
Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне
на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая
на палец прядь волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.
Солнце склонилось
на запад к горизонту, по низине
легла длинная тень,
на востоке лежала тяжелая туча, даль терялась в вечерней дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали у синих теней то белую
стену мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку
на кресте дальней колокольни.
Лаврецкий написал два слова Лизе: он известил ее о приезде жены, просил ее назначить ему свидание, — и бросился
на узенький диван лицом к
стене; а старик
лег на постель и долго ворочался, кашляя и отпивая глотками свой декокт.
У задней
стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только и делал, что, с книгою в руках, то сидел перед столом, то
ложился на кровать.
— Куда надо было! — отвечал ему лаконически Вихров, снова
ложась на постель и отвертываясь к
стене; но потом он очень хорошо слышал, что доктор не спал почти всю ночь и, как кажется, стерег его.
Лодка выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой
стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский
лег на корму навзничь и долго глядел вверх
на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
Володя же, когда все солдаты поместились вдоль
стен на полу, и некоторые закурили трубочки, разбил свою кровать в углу, зажег свечку и, закурив папироску,
лег на койку.
В каюте у себя он сует мне книжку в кожаном переплете и
ложится на койку, у
стены ледника.
И еще темнее казалось везде оттого, что Передонов стоял в пространстве, освещенном лампою в гостиной, свет от которой двумя полосами
ложился на двор, расширяясь к соседскому забору, за которым виднелись темные бревенчатые
стены.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел
на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то,
на пол спутанно
легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая
стены дома.
Когда старик поднимает голову —
на страницы тетради
ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит
на белые изразцы печи в ногах кровати и
на большой, во всю
стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Ощущение тошноты и слабости кружило голову, окутав мысли липким, всё гасящим туманом; придерживаясь за
стену руками, он дошёл до окна, распахнул ставни и
лёг грудью
на подоконник.
В его присутствии Андрей Ефимыч
ложился обыкновенно
на диван лицом к
стене и слушал, стиснув зубы;
на душу его пластами
ложилась накипь, и после каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится все выше и словно подходит к горлу.
Легла она в постель рано, а уснула поздно. Снились ей все какие-то портреты и похоронная процессия, которую она видела утром; открытый гроб с мертвецом внесли во двор и остановились у двери, потом долго раскачивали гроб
на полотенцах и со всего размаха ударили им в дверь. Юлия проснулась и вскочила в ужасе. В самом деле, внизу стучали в дверь, и проволока от звонка шуршала по
стене, но звонка не было слышно.
Над ним вспыхнуло и растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно
лег на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь город не кажется разрушенным огнем и облитым кровью, — неровные линии крыш и
стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот великий город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял веру и — умер.
Он завесил окна и не зажег огня; слабый свет костра, проникая сквозь занавески,
лег на стол,
стену и дрожал, становясь то ярче, то ослабевая.
Не зажигая огня в своей комнате, Климков бесшумно разделся, нащупал в темноте постель,
лёг и плотно закутался в сырую, холодную простыню. Ему хотелось не видеть ничего, не слышать, хотелось сжаться в маленький, незаметный комок. В памяти звучали гнусавые слова Саши. Евсею казалось, что он слышит его запах, видит красный венец
на жёлтой коже лба. И в самом деле, откуда-то сбоку, сквозь
стену, до него доходили раздражённые крики...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате,
стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы
на коже больного. Мебель плотно прижималась к
стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него
на лица
ложились мёртвые тени…
Сказавши это, он пошел к себе в кабинет и
лег на диван в потемках, без подушки. Надежда Федоровна прочла письмо, и показалось ей, что потолок опустился и
стены подошли близко к ней. Стало вдруг тесно, темно и страшно. Она быстро перекрестилась три раза и проговорила...
Опять шторы взвились. Солнце теперь было налицо. Вот оно залило
стены института и косяком
легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно, соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько пританцовывая, и наконец животом
лег на подоконник.
Не страх, но совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия к тому, что меня здесь накроют, владело мной, когда, почти падая от изнурения, подкравшегося всесильно, я остановился у тупика, похожего
на все остальные,
лег перед ним и стал бить в
стену ногами так, что эхо, завыв гулом, пошло грохотать по всем пространствам, вверху и внизу.
Высокий дом, широкий двор
Седой Гудал себе построил…
Трудов и слез он много стоил
Рабам послушным с давних пор.
С утра
на скат соседних гор
От
стен его
ложатся тени.
В скале нарублены ступени;
Они от башни угловой
Ведут к реке, по ним мелькая,
Покрыта белою чадрόй
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой.
И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли, говорили — и вдруг ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял отец — и вдруг как-то ушли. Вернувшись в камеру, Сергей
лег на койку, лицом к
стене, чтобы укрыться от солдат, и долго плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.
Но люди разъехались, огни погасли, и сквозь зеркальные стекла
на потолок и
стены лег кружевной и призрачный свет электрических фонарей; посторонний дому, с его картинами, статуями и тишиной, входившей с улицы, сам тихий и неопределенный, он будил тревожную мысль о тщете запоров, охраны и
стен.
Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за
стеной. Багровый отсвет
лег на темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающему медперсонал в глуши!
Желтый мох, которым были законопачены пазы между бревнами, не успел еще завянуть и таращился клочьями, усиками и колючей щетиной; когда по утрам горячее июльское солнце врывалось в окна конторы снопами ослепительных лучей, которые
ложились на полу золотыми пятнами и яркими полосами, веселые зайчики долго и прихотливо перебегали со
стены на стену, зажигая золотыми искорками капли свежей смолы, вытоплявшиеся из расщелявшихся толстых бревен.
Я бы изобразил, как спит весь Миргород; как неподвижно глядят
на него бесчисленные звезды; как видимая тишина оглашается близким и далеким лаем собак; как мимо их несется влюбленный пономарь и перелазит через плетень с рыцарскою бесстрашностию; как белые
стены домов, охваченные лунным светом, становятся белее, осеняющие их деревья темнее, тень от дерев
ложится чернее, цветы и умолкнувшая трава душистее, и сверчки, неугомонные рыцари ночи, дружно со всех углов заводят свои трескучие песни.
И все в доме окончательно стихает. Сперва
на скотном дворе потухают огни, потом
на кухне замирает последний звук гармоники, потом сторож в последний раз стукнул палкой в
стену и забрался в сени спать, а наконец
ложусь в постель и я сам…
Поплакав минут с десять, Фустов встал,
лег на диван, повернулся лицом к
стене и остался неподвижен. Я подождал немного, но, видя, что он не шевелится и не отвечает
на мои вопросы, решился удалиться. Я, быть может, взвожу
на него напраслину, но едва ли он не заснул. Впрочем, это еще бы не доказывало, чтоб он не чувствовал огорчения… а только природа его была так устроена, что не могла долго выносить печальные ощущения… Уж больно нормальная была природа!
Граф
лег на диван и повернулся к
стене, Иван Александрыч
на цыпочках вышел из кабинета.
— Слава-богу
лег на пол спать с своей принцессой, да во сне под лавку и закатись, а тут проснулся, испить захотел, кругом темень, он рукой пошевелил — с одной стороны
стена, повел кверху — опять
стена,
на другую сторону раскинул рукой — опять
стена (в крестьянах к лавкам этакие доски набивают с краю, для красы), вот ему и покажись, что он в гробу и что его похоронили. Вот он и давай кричать… Ну, разутешили они нас тогда!
В темноте он покидал сверху лапти и
лег на спину, глядя
на перемет над печкой, чуть видневшийся над его головой, и прислушиваясь к тараканам, шуршавшим по
стене, ко вздохам, храпенью, чесанью нога об ногу и к звукам скотины
на дворе.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали
на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза
ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в
стене, почти в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною, стояли у
стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги;
на них лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках.
На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно
лег.
Обители, соборы, много храмов,
Стена высокая, дворцы, палаты,
Кругом
стены посады протянулись,
Далеко в поле слободы
легли,
Всё по горам сады,
на церквах главы
Всё золотые. Вот одна всех выше
На солнышке играет голова,
Река, как лента, вьется… Кремль!.. Москва!..
Она долго сидела за столом, пытаясь предположить, что сделает Григорий? Пред ней стояла вымытая посуда;
на капитальную
стену соседнего дома, против окон комнаты, заходящее солнце бросило красноватое пятно; отражённое белой
стеной, оно проникло в комнату, и край стеклянной сахарницы, стоявшей пред Матрёной, блестел. Наморщив лоб, она смотрела
на этот слабый отблеск, пока не утомились глаза. Тогда она, убрав посуду,
легла на кровать.
Она продолжала сидеть
на том же месте, не шевелясь, еще около часа, затем потушила свечу и
легла, тоже одетая, у
стены,
на диване.
— Когда дует сильный ветер, он поднимает сор. И глупые люди смотрят
на сор и говорят: вот ветер! А это только сор, мой добрый Фома, ослиный помет, растоптанный ногами. Вот встретил он
стену и тихо
лег у подножия ее. а ветер летит дальше, ветер летит дальше, мой добрый Фома!
— Так-то так, уж я
на тебя как
на каменну
стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть в гроб
ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая
на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка, хотела я у тебя спросить:
на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
Я остановился ночевать
на постоялом дворе. Прежде чем
ложиться спать, я взял свечу и посмотрел углы кровати и
стен, и когда увидал, что во всех углах были клопы, стал придумывать, как бы устроиться
на ночь так, чтобы клопы не добрались до меня.
И с этим словом повернулся
на другой бок и
лег лицом к
стене.
Мои спутники были все в сборе. После ужина меня стало клонить ко сну. Завернувшись в одеяло, я
лег около огня и сквозь дремоту слышал, как Чжан-Бао рассказывал казакам о Великой китайской
стене, которая тянется
на 7 000 ли [Ли — китайская мера длины, равна приблизительно 500 метрам.] и которой нет равной во всем мире.
Я повернулся к
стене и заплакал: спал или не спал я после этого — не знаю, но только я слышал, как пришел Лаптев, как он долго зажигал свечу отсыревшими спичками, и все шепотом
на что-то ворчал, и очень долго укладывался, и потом опять встал, скрипел что-то дверями, вероятно запирал их, и снова
ложился.
Поужинали скоро. Все укладывались спать. Из соседних комнат сквозь тонкие переборки доносился говор, слышалось звяканье посуды, громкая зевота. Папиросница разделась за занавескою и
легла на постель к
стене. Зина вытащила из-под кровати тюфячок, расстелила его у столика и, свернувшись клубком, заснула. Улеглись и все остальные. Александра Михайловна угрюмо придвинула лампочку и стала зашивать разодранный рукав Зинина платья.
Александра Михайловна стала раздеваться. Еще сильнее пахло удушливою вонью, от нее мутилось в голове. Александра Михайловна отвернула одеяло, осторожно сдвинула к
стене вытянувшуюся ногу папиросницы и
легла. Она лежала и с тоскою чувствовала, что долго не заснет. От папиросницы пахло селедкою и застарелым, грязным потом; по зудящему телу ползали клопы, и в смутной полудремоте Александре Михайловне казалось — кто-то тяжелый, липкий наваливается
на нее, и давит грудь, и дышит в рот спертою вонью.
Она молча уложила Зину, убрала самовар. Потом тихо, стараясь не шуметь, разделась и
легла на двухспальную кровать лицом к
стене.
Вагоны дергались
на месте, что-то постукивало. И постепенно от всех этих звуков и оттого, что я
лег удобно и спокойно, сон стал покидать меня. А доктор заснул, и, когда я взял его руку, она была как у мертвого: вялая и тяжелая. Поезд уже двигался медленно и осторожно, слегка вздрагивая и точно нащупывая дорогу. Студент-санитар зажег в фонаре свечу, осветил
стены и черную дыру дверей и сказал сердито...
Мерик (с силой бьет медальон о пол). Проклятая! (Быстро идет
на свое место и
ложится лицом к
стене.)