Неточные совпадения
А Миколка намахивается
в другой раз, и другой удар со всего размаху
ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил
в разные
стороны, чтобы вывезти; но со всех
сторон принимают ее
в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает
в третий раз, потом
в четвертый, мерно, с размаха. Миколка
в бешенстве, что не может с одного удара убить.
Умирала она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного,
в скудности и тесноте, болезненного детства, от попавшей
в ее организм наследственной капли яда, развившегося
в смертельный недуг, оттого, наконец, что все эти «так надо» хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее
стороны, а всё же
ложились на слабую молодую грудь и подтачивали ее.
Собирая дрова, я увидел совсем
в стороне, далеко от костра, спавшего солона. Ни одеяла, ни теплой одежды у него не было. Он лежал на ельнике, покрывшись только одним своим матерчатым кафтаном. Опасаясь, как бы он не простудился, я стал трясти его за плечо, но солон спал так крепко, что я насилу его добудился. Да Парл поднялся, почесал голову, зевнул, затем
лег опять на прежнее место и громко захрапел.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю,
лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал
в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер. На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по полю. По другую
сторону огня спал Дерсу.
В стороне глухо шумела река; где-то за деревней лаяла собака;
в одной из фанз плакал ребенок. Я завернулся
в бурку,
лег спиной к костру и сладко уснул.
Я сделал над собой усилие и прижался
в сторону. Гольд вполз под палатку,
лег рядом со мной и стал покрывать нас обоих своей кожаной курткой. Я протянул руку и нащупал на ногах у себя знакомую мне меховую обувь.
Рано мы
легли спать и на другой день рано и встали. Когда лучи солнца позолотили вершины гор, мы успели уже отойти от бивака 3 или 4 км. Теперь река Дунца круто поворачивала на запад, но потом стала опять склоняться к северу. Как раз на повороте, с левой
стороны,
в долину вдвинулась высокая скала, увенчанная причудливым острым гребнем.
Мы вернулись
в Ровно;
в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру.
Ложась спать,
в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии
в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы
в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная
сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Если принять рано утром вечерний малик русака, только что вставшего с логова, то
в мелкую и легкую порошу за ним, без сноровки, проходишь до полдён: русак сначала бегает, играет и греется, потом ест, потом опять резвится, жирует, снова ест и уже на заре отправляется на логово, которое у него бывает по большей части
в разных местах, кроме особенных исключений; сбираясь
лечь, заяц мечет петли (от двух До четырех), то есть делает круг, возвращается на свой малик, вздваивает его, встраивает и даже четверит, прыгает
в сторону, снова немного походит, наконец после последней петли иногда опять встраивает малик и, сделав несколько самых больших прыжков, окончательно
ложится на логово; случается иногда, что место ему не понравится, и он выбирает другое.
Для охотников, стреляющих влет мелкую, преимущественно болотную птицу, не нужно ружье, которое бы било дальше пятидесяти или, много, пятидесяти пяти шагов: это самая дальняя мера; по большей части
в болоте приходится стрелять гораздо ближе; еще менее нужно, чтоб ружье било слишком кучно, что, впрочем, всегда соединяется с далекобойностью; ружье, несущее дробь кучею, даже невыгодно для мелкой дичи; из него гораздо скорее дашь промах, а если возьмешь очень верно на близком расстоянии, то непременно разорвешь птицу: надобно только, чтоб ружье ровно и не слишком широко рассевало во все
стороны мелкую дробь, обыкновенно употребляемую
в охоте такого рода, и чтоб заряд
ложился, как говорится, решетом.
Крючники сходили к воде, становились на колени или
ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица и руки. Тут же на берегу,
в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили
в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой
в кабак и пел на ходу солдатский сигнал к обеду...
На Толкучем можно было очень дешево купить хорошенькое и простенькое платьице. Беда была
в том, что у меня
в ту минуту почти совсем не было денег. Но я еще накануне,
ложась спать, решил отправиться сегодня
в одно место, где была надежда достать их, и как раз приходилось идти
в ту самую
сторону, где Толкучий. Я взял шляпу. Елена пристально следила за мной, как будто чего-то ждала.
— Ну — дядю Михаила и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат —
в город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех
сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода.
Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
Случалось ли вам летом
лечь спать днем
в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и
в расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая, надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую
сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц
в саду и увидать насекомых, которые вьются
в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой вечер», — и торопливо вскочить, чтобы идти
в сад порадоваться жизнью?
— Я недавно встретил эту девушку на вокзале и со
стороны полюбовался ею. Какая она вся чистенькая, именно чистенькая, — это сказывается
в каждом движении,
в каждом взгляде. Она чистенькой
ложится спать, чистенькой встает и чистенькой проводит целый день.
Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которого поднимают сторожа. Один с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную
сторону, взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон с быками, боковые двери которого заложены брусьями… Моментально, пользуясь темнотой, проползаю между брусьями
в вагон, пробираюсь между быков — их оказалось
в вагоне только пять —
в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто, посыпаю на него сено и, так замаскировавшись,
ложусь на пол
в углу…
Отодвинется немножко
в сторону и
ляжет опять на песок, пошевеливая, как кормовым веслом, черным хвостом своим.
— Не то. Не так. У тебя ум — как плохое ружьё, — разносит мысли по
сторонам, а надо стрелять так, чтобы весь заряд
лёг в цель, кучно.
Даже когда я
лег в постель, то и тут последнею мыслью моею было: к сожалению, должно признаться, хотя, с другой
стороны, нельзя не сознаться…
Пятый день — осмотр домика Петра Великого; заседание и обед
в Малоярославском трактире (menu: суточные щи и к ним няня, свиные котлеты, жаркое — теленок, поенный одними сливками, вместо пирожного — калужское тесто). После обеда каждый удаляется восвояси ии
ложится спать. Я нарочно настоял, чтоб
в ordre du jour [порядок дня.] было включено спанье, потому что опасался новых признаний со
стороны Левассера. Шут его разберет, врет он или не врет! А вдруг спьяна ляпнет, что из Тьерова дома табакерку унес!
Надобно было обходить полыньи, перебираться по сложенным вместе шестам через трещины; мать моя нигде не хотела сесть на чуман, и только тогда, когда дорога, подошед к противоположной
стороне, пошла возле самого берега по мелкому месту, когда вся опасность миновалась, она почувствовала слабость; сейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки, мать
легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств:
в таком положении дотащили ее до ямского двора
в Шуране.
Возле пастора сидела мадам Норк, тоже
в белом платье и с натуральными седыми буклями; у плеча мадам Норк стоял Герман Верман, умытый, вычищенный и долго чесавшийся, но непричесанный, потому что его «дикие» волосы ни за что не хотели
ложиться и топорщились по обыкновению во все
стороны.
Отдавая ему револьвер, она захотела проверить, хорошо ли он стреляет, и уговорила Якова выстрелить
в открытую печку, для чего Якову пришлось
лечь животом на пол;
легла и она; Яков выстрелил, из печки на них сердито дунуло золой, а Полина, ахнув, откатилась
в сторону, потом, подняв ладонь, тихо сказала...
Полусонный и мокрый, как
в компрессе, под кожаной курткой, я вошел
в сени. Сбоку ударил свет лампы, полоса
легла на крашеный пол. И тут выбежал светловолосый юный человек с затравленными глазами и
в брюках со свежезаутюженной складкой. Белый галстук с черными горошинами сбился у него на
сторону, манишка выскочила горбом, но пиджак был с иголочки, новый, как бы с металлическими складками.
Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец зевнул, отложил
в сторону атлас и решил
ложиться. Потягиваясь и предвкушая мирный сон под шум и стук дождя, перешел
в спальню, разделся и
лег.
Охота производится следующим образом: как скоро
ляжет густая пороша, двое или трое охотников, верхами на добрых незадушливых конях, [
В Оренбургской губернии много есть лошадей, выведенных от башкирских маток и заводских жеребцов; эта порода отлично хороша вообще для охоты и
в особенности для гоньбы за зверем] вооруженные арапниками и небольшими дубинками, отправляются
в поле, разумеется рано утром, чтобы вполне воспользоваться коротким осенним днем; наехав на свежий лисий нарыск или волчий след, они съезжают зверя; когда он поднимется с логова, один из охотников начинает его гнать, преследовать неотступно, а другой или другие охотники, если их двое, мастерят, то есть скачут
стороною, не допуская зверя завалиться
в остров (отъемный лес), если он случится поблизости, или не давая зверю притаиться
в крепких местах, как-то: рытвинах, овражках, сурчинах и буераках, поросших кустарником.
[Около Москвы плетут нерота круглые, но это неудобно: они неплотно
ложатся на дно и вставляются
в язы, и дыры надо затыкать лапником, то есть ветвями ели] Внутри этой отверстой
стороны выплетено, из прутьев же, горло
в виде воронки, для того чтобы рыбе войти было удобно, а назад выйти нельзя.
Я, удостоверившись, что стреляный волк точно издох,
лег подле него во вражке, а кучеру велел уехать из виду вон,
в противоположную
сторону; я надеялся, что другой волк подойдет к убитому, но напрасно: он выл, как собака, перебегал с места на место, но ко мне не приближался.
Чья-то рука
легла на мое плечо и несколько раз меня толкнула… Я открыл глаза и, при слабом свете одинокой свечи, увидел пред собою Фустова. Он испугал меня. Он качался на ногах; лицо его было желто, почти одного цвета с волосами; губы отвисли, мутные глаза глядели бессмысленно
в сторону. Куда девался их постоянно ласковый и благосклонный взор? У меня был двоюродный брат, который от падучей болезни впал
в идиотизм… Фустов походил на него
в эту минуту.
— Слава-богу
лег на пол спать с своей принцессой, да во сне под лавку и закатись, а тут проснулся, испить захотел, кругом темень, он рукой пошевелил — с одной
стороны стена, повел кверху — опять стена, на другую
сторону раскинул рукой — опять стена (
в крестьянах к лавкам этакие доски набивают с краю, для красы), вот ему и покажись, что он
в гробу и что его похоронили. Вот он и давай кричать… Ну, разутешили они нас тогда!
Даже когда он один раз выкатился на улицу
в виде нового свежевысмоленного тележного колеса и
лег на солнце сушиться, то и эта его хитрость была обнаружена, и умные люди разбили колесо на мелкие части так, что и втулка и спицы разлетелись
в разные
стороны.
Гоголь приехал
в бенуар к Чертковой, первый с левой
стороны, и сел или почти
лег так, чтоб
в креслах было не видно.
Послушались ребята,
легли. Выбрали мы место на высоком берегу, близ утесу. Снизу-то, от моря, нас и не видно: деревья кроют. Один Буран не
ложится: все
в западную
сторону глядит.
Легли мы, солнце-то еще только-только склоняться стало, до ночи далеко. Перекрестился я, послушал, как земля стонет, как тайгу ветер качает, да и заснул.
Наконец уехал последний гость. Красный круг на дороге закачался, поплыл
в сторону, сузился и погас — это Василий унес с крыльца лампу.
В прошлые разы обыкновенно, проводив гостей, Петр Дмитрич и Ольга Михайловна начинали прыгать
в зале друг перед другом, хлопать
в ладоши и петь: «Уехали! уехали! уехали!» Теперь же Ольге Михайловне было не до того. Она пошла
в спальню, разделась и
легла в постель.
Потом розовые лучи разлились по небу с восточной
стороны и, смешавшись с сумерками, заиграли на зубцах частокола. Это розовое сияние упало вниз на землю, где прежде лежала густая тень, мягко
легло на дерево колодца, на прибитую росою пыль, заиграло
в капельках на траве и разливалось все обильнее и дальше.
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами
в зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством — что выразило ее задрожавшее лицо — обратилась
в другую
сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив пальцем, и
легла в свой гроб.
Офицеры шли не
в рядах — вольность, на которую высшее начальство смотрело
в походе сквозь пальцы, — а обочиною, с правой
стороны дороги. Их белые кителя потемнели от пота на спинах и на плечах. Ротные командиры и адъютанты дремали, сгорбившись и распустив поводья, на своих худых, бракованных лошадях. Каждому хотелось как можно скорее во что бы то ни стало дойти до привала и
лечь в тени.
Только изредка слышались
в рядах звон тяжелого орудия, звук столкнувшихся штыков, сдержанный говор и фырканье лошади. По запаху сочной и мокрой травы, которая
ложилась под ногами лошади, легкому пару, подымавшемуся над землей, и с двух
сторон открытому горизонту можно было заключить, что мы идем по широкому роскошному лугу.
Он весь полон скрытого негодования; шея его, сдавленная твердым воротником, краснеет и багровой полосой
ложится на узкий серебряный галун, голова его неподвижно обращена к судьям, но коротенький круглый нос его, оттопыренные губы, усы, все это сдвигается
в сторону ненавистного молокососа.
На глаза мои
ложился вязкий клей, и тело, утомленное целодневной беготней, клонило
в сторону.
Но Сусанна не разделась и не
легла. Она походила из угла
в угол, посидела на кушетке, снова походила и снова посидела, но наконец не вытерпела: осторожно на цыпочках вышла
в гостиную и оттуда, притаясь за портьерой, стала глядеть на играющих. Уж ей теперь хотелось, чтоб они поскорее кончили. Но игра продолжалась и, по-видимому, очень серьезно. Счастье было на
стороне Слопчицького.
— По счастию, оно далеко… Вызовите всех наверх, — обратился капитан к вахтенному офицеру, — убирать паруса и спускать брам-стеньги и стеньги, ставить штормовые паруса и
лечь на левый галс [На левый галс, то есть таким образом, чтобы ветер дул
в правую
сторону корабля. Этим способом можно уйти от центра урагана.].
Разбитной Матрене с начала болезни Марка Данилыча было велено
ложиться у дверей его спальни, и она исправно исполняла этот приказ, но теперь не утерпела — и тоже
в кухню пошла побалясничать с глухой Степановной, порасспросить ее про чужую
сторону и «про людей неведомых».
Действительно, удэхейцы никогда больших костров не раскладывают и, как бы ни зябли, никогда ночью не встают, не поправляют огня и не подбрасывают дров. Так многие спят и зимою. На ночь удэхейцы устроились
в стороне от нас. Они утоптали мох ногами и
легли без подстилки, где кому казалось удобнее, прикрывшись только своими халатами.
Лиза, ничего не понимающая, боящаяся, чтобы он не подошел к ее окну и не отбросил ее
в сторону, трепеща всем телом, шмыгнула
в полуотворенную дверь. Она пошла
в детскую,
легла на нянину кровать и свернулась калачиком. Ее трясла лихорадка.
Я, чтобы не мешать людям работать и ожидая каждую минуту, что мне предложат
лечь в постель, сидел
в стороне от стола на походной кривоногой кровати инженера и скучал.
Она отодвигалась от меня на самый кончик скамейки, за обедом она передавала тарелки не через меня, а за моей спиной; она не ходила со мной под руку
в паре, как это было принято; приходя
в дортуар, она
ложилась скоро, скоро и засыпала, еще до спуска газа, как бы боясь разговоров и объяснений с моей
стороны.
— Ты еще не
ложилась? — спросил он и повернул голову
в ее
сторону.
Над двором на небе плыла уже луна; она быстро бежала
в одну
сторону, а облака под нею
в другую; облака уходили дальше, а она всё была видна над двором. Матвей Саввич помолился на церковь и, пожелав доброй ночи,
лег на земле около повозки. Кузька тоже помолился,
лег в повозку и укрылся сюртучком; чтобы удобнее было, он намял себе
в сене ямочку и согнулся так, что локти его касались коленей. Со двора видно было, как Дюдя у себя внизу зажег свечку, надел очки и стал
в углу с книжкой. Он долго читал и кланялся.
Не умом я понял. Всем телом, каждою его клеточкою я
в мятущемся ужасе чувствовал свою обреченность. И напрасно ум противился, упирался, смотря
в сторону. Мутный ужас смял его и втянул
в себя. И все вокруг втянул. Бессмысленна стала жизнь
в ее красках, борьбе и исканиях. Я уничтожусь, и это неизбежно. Не через неделю, так через двадцать лет. Рассклизну, начну мешаться с землей, все во мне начнет сквозить, пусто станет меж ребрами, на дне пустого черепа мозг
ляжет горсточкою черного перегноя…