Неточные совпадения
— В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами
летели из-под копыт его, в моей
душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые
души, — сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и
полетит на воздух от дуновенья.
Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им
душ; к нему не
полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлечением; ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и
душу, и божественное пламя таланта.
Ноздрев был так оттолкнут с своими безе, что чуть не
полетел на землю: от него все отступились и не слушали больше; но все же слова его о покупке мертвых
душ были произнесены во всю глотку и сопровождены таким громким смехом, что привлекли внимание даже тех, которые находились в самых дальних углах комнаты.
И между тем
душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут… и на двор
Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит,
летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам
летя к ручью,
И, задыхаясь, на скамью...
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей.
Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом. И жалкая
душа моя
летит за ними — понимаете?
Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и закопал в собственной его
душе принесенные ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и
лететь по нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения…
— Свежо на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит в себя. Вон и птицы уже улетают — посмотрите, как журавли
летят! — говорила она, указывая высоко над Волгой на кривую линию черных точек в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и на
душе становится уныло… Не правда ли?
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее
душа где-нибудь теперь
летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
Впрочем, я говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро вникнул в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал
лететь, а в
душе была все та же музыка.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и
полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на
душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон
летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Но смутно, очень смутно было в
душе Мити, и хоть многое терзало теперь его
душу, но в этот момент все существо его неотразимо устремилось лишь к ней, к его царице, к которой
летел он, чтобы взглянуть на нее в последний раз.
— А что, Павлуша, — промолвил Костя, — не праведная ли это
душа летела на небо, ась?
Вещи, которые были для нас святыней, которые
лечили наше тело и
душу, с которыми мы беседовали и которые нам заменяли несколько друг друга в разлуке; все эти орудия, которыми мы оборонялись от людей, от ударов рока, от самих себя, что будут они после нас?
Два банщика в голубых рубахах откупоривают бутылки, пробки
летят в потолок, рублевое ланинское шампанское холодным
душем низвергается на гостей.
После девяти часов я вышел из дому и стал прохаживаться. Была поздняя осень. Вода в прудах отяжелела и потемнела, точно в ожидании морозов. Ночь была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я был весь охвачен своим чувством и своими мыслями. Чувство
летело навстречу знакомой маленькой тележке, а мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия
души.
Если бы птица
полетела напрямик с моря через горы, то, наверное, не встретила бы ни одного жилья, ни одной живой
души на расстоянии пятисот верст и больше…
Встревоженный Мыльников спустился в дудку: Окси не было. Валялись кайло и лопатка, а Окси и след простыл. Такое безобразие возмутило Мыльникова до глубины
души, и он «на той же ноге»
полетел на Рублиху — некуда Оксе деваться, окромя Родиона Потапыча. Появление Мыльникова произвело на шахте общую сенсацию.
Так караван и отвалил без хозяина, а Груздев
полетел в Мурмос. Сидя в экипаже, он рыдал, как ребенок… Черт с ним и с караваном!.. Целую жизнь прожили вместе
душа в
душу, а тут не привел бог и глаза закрыть. И как все это вдруг… Где у него ум-то был?
Сыны Бородина, о кульмские герои!
Я видел, как на брань
летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями
летел…
Ему нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую
душу, в которой в обычное время тайно дремала старинная родовая кровожадность. Он, с глазами, налившимися кровью, оглянулся кругом и, вдруг выхватив из ножен шашку, с бешенством ударил по дубовому кусту. Ветки и молодые листья
полетели на скатерть, осыпав, как дождем, всех сидящих.
Вас вот, ваше высокоблагородие, оно, может, и рассмешит, как рассказать вам, каким манером лекарь наш, в холеру, мужичков с одним сифоном
лечить ездил, да по двугривенному с
души отступного брал, а нас оно и не смешит, потому как мы к эвтому делу уж сызмальства привычны.
С гнезда родимого от отческа крыла
Судьбина жесткая малютку унесла.
Мать безутешная!
лети скорее, плачь:
Невинного птенца
задушит сей палач…
Но
душа моя так полна в это время жизнью и надеждами, что воспоминание это только крылом касается меня и
летит дальше.
— То есть если вы уже знаете, — заторопился Петр Степанович, казалось, желая вскочить глазами в
душу, — то, разумеется, никто из нас ни в чем не виноват, и прежде всех вы, потому что это такое стечение… совпадение случаев… одним словом, юридически до вас не может коснуться, и я
летел предуведомить.
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С
душой и сердцем на устах —
Часы невидимо
летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и любви желает…
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
Душой летит за наслажденьем,
Кого-то ищет с упоеньем...
Наш витязь карлу чуть живого
В котомку за седло кладет,
А сам, боясь мгновенья траты,
Спешит на верх горы крутой,
Достиг, и с радостной
душойЛетит в волшебные палаты.
Да, наверное, оставалось…
Душа у него колыхалась, как море, и в сердце ходили чувства, как волны. И порой слеза подступала к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому человеку, хотелось кинуться и
лететь,
лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны…
Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал человека для того, чтобы он ходил и ездил по земле. Довольно и того, что человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло
душу. А тут еще
лети, как какая-нибудь сорока, по воздуху. Веди нас пешком.
Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в
душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью,
летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в голову не приходила возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного.
Он всё знает: заболела лошадь — взялся
лечить, в четверо суток поставил на ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и за ухо его губами хватает, хорошо было на
душе у меня. А он ворчит...
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин
лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала
душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду
летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и о
душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Недаром же трунил над ним Захар, называя его мимолетным парнем и соломенною
душою; недаром сравнивал его с мякиной, которая шумит и вьется пока в углу, в затишье, а как только вынесешь в открытое поле,
летит покорно в ту сторону, откуда ветер покрепче!
И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни;
душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется
лететь над степью вместе с ночной птицей.
Заговорили о смерти, о бессмертии
души, о том, что хорошо бы в самом деле воскреснуть и потом
полететь куда-нибудь на Марс, быть вечно праздным и счастливым, а главное, мыслить как-нибудь особенно, не по-земному.
— Липа! — повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно
полетел куда-то вниз, медленно выговорил: — Старика-то я
задушил… ей-богу!
Судьба меня
душит, она меня давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку — и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные раны
лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не стану и спать захочу…
Не выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я — выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!
Мне думы уснуть не дают…
Жизнь в одном доме с придирчивой, мелочной и сварливой женой дяди заставляла его часто
лечить свою
душу, возмущавшуюся против несправедливых и неделикатных поступков ее в отношении мужа.
— Чтобы
лечить язвы, прежде надо их видеть, — проговорил Зайончек, торопливо вставая с постели. — Открой мне свою
душу.
Львов. Нет, я решительно отказываюсь
лечить при таких условиях! Мало того, что ни копейки не платят, но еще
душу выворачивают вверх дном!.. Нет, я отказываюсь! Довольно!.. (Идет в дом.)
Да, уже прошло лето. Стоят ясные, теплые дни, но по утрам свежо, пастухи выходят уже в тулупах, а в нашем саду на астрах роса не высыхает в течение всего дня. Все слышатся жалобные звуки, и не разберешь, ставня ли это ноет на своих ржавых петлях, или
летят журавли — и становится хорошо на
душе и так хочется жить!
— Что здоровье!.. Тело еще можно
лечить, а
душу нет, —
душу не вылечишь! — отвечал Елпидифор Мартыныч грустным тоном.
Душой овладевает неудержимый страх, когда барка сделает судорожное движение и птицей
полетит прямо на скалу…
Еще сильнее рассердился Комар Комарович и
полетел. Действительно, в болоте лежал медведь. Забрался в самую густую траву, где комары жили с испокон веку, развалился и носом сопит, только свист идет, точно кто на трубе играет. Вот бессовестная тварь!.. Забрался в чужое место, погубил напрасно столько комариных
душ да еще спит так сладко!
— О да, мы будем чисты; мы счастливы и всегда, вспоминая друг друга, будем смотреть вверх.
Душа! несись,
лети отсюда туда и встреться там с сияющей
душой моей Марии! — проговорил он в молитвенном созерцании и тотчас же добавил: — Теперь иди, засни, господь с тобой, моя малютка!
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из
души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь
летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И
душу грешную от мира
Он нес в объятиях своих.
И сладкой речью упованья
Ее сомненья разгонял,
И след проступка и страданья
С нее слезами он смывал.
Издалека уж звуки рая
К ним доносилися — как вдруг,
Свободный путь пересекая,
Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: «Она моя...
Где-то в глубине моей
души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что ничего еще ровно не известно и до исследования предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не место: я рассказал о том, с каким успехом мы
лечим эту дурную боль — сифилис.