Неточные совпадения
Прапрадед мой по матери
Был и того древней:
«Князь Щепин с Васькой Гусевым
(Гласит другая грамота)
Пытал поджечь Москву,
Казну пограбить думали,
Да их казнили смертию»,
А было то, любезные,
Без мала
триста лет.
Этому по
триста рубликов на
год.
Старик снял десять
лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а в прошлом
году купил их и снимал еще
триста у соседнего помещика.
Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете
триста лет, а я всего-на-все только тридцать три
года?
Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем
триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!
— А — то, что народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на
триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
— Ерунду плетешь, пан. На сей
год число столыпинских помещиков сократилось до
трехсот сорока двух тысяч! Сократилось потому, что сильные мужики скупают землю слабых и организуются действительно крупные помещики, это — раз! А во-вторых: начались боевые выступления бедноты против отрубников, хутора — жгут! Это надобно знать, почтенные. Зря кричите. Лучше — выпейте! Провидение божие не каждый день посылает нам бенедиктин.
Я познакомился с ним
года два тому назад, проиграл ему тысячу
триста, все, что было.
— Итак, Россия, отечество наше, будет праздновать
триста лет власти людей, о которых в высшей степени трудно сказать что-либо похвальное. Наш конституционный царь начал свое царствование Ходынкой, продолжил Кровавым воскресеньем 9-го Января пятого
года и недавними убийствами рабочих Ленских приисков.
Чехов, с его обещанием прекрасной жизни через двести,
триста лет, развенчанный Горький с наивным утверждением, что “человек живет для лучшего” и “звучит гордо”, — все это проповедники тривиального позитивизма Огюста Конта.
— Говорит так, как будто все это было за
триста лет до нас. Скисло молоко у Кормилицы.
— Чехов и всеобщее благополучие через двести —
триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
«Куда ж я дел деньги? — с изумлением, почти с ужасом спросил самого себя Обломов. — В начале
лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего
триста!»
Он имеет своего какого-то дохода рублей
триста в
год, и сверх того он служит в какой-то неважной должности и получает неважное жалованье: нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и подавно в голову никому не приходит.
— То есть погасил бы огонь и остался в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она будет постоянным горением! Ах, если б прожить
лет двести,
триста! — заключил он, — сколько бы можно было переделать дела!
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять
лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести,
триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
На этом бы и остановиться ему, отвернуться от Малиновки навсегда или хоть надолго, и не оглядываться — и все потонуло бы в пространстве, даже не такой дали, какую предполагал Райский между Верой и собой, а двух-трехсот верст, и во времени — не
годов, а пяти-шести недель, и осталось бы разве смутное воспоминание от этой трескотни, как от кошмара.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за
триста — четыреста рублей в
год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
«Но ведь это в Маниле, — сказал молодой миссионер, прочитавший, должно быть, у меня на лице впечатление от этих картин, — между дикими индийцами, которые
триста лет назад были почти звери…» — «Да; но
триста лет назад! — сказал я.
Ликейские острова управляются королем. Около
трехсот лет назад прибыли сюда японские суда, а именно князя Сатсумского, взяли острова в свое владение и обложили данью, которая, по словам здешнего миссионера, простирается до двухсот тысяч рублей на наши деньги. Но, по показанию других, острова могут приносить впятеро больше. По этим цифрам можно судить о плодородии острова. Недаром князь Сатсумский считается самым богатым из всех японских князей.
Ну, чего стоило Половодову купить всю эту опеку со всеми потрохами, когда он зацепил больше
трехсот тысяч в один
год!
А между тем Виктор Николаич продолжал получать свои
триста рублей в
год, хотя служил уже не в уездном суде, а топографом при узловской межевой канцелярии.
Костя вот уж пять
лет работает на них, как каторжный, и добился ежегодного дивиденда в
триста тысяч рублей.
В монашеских кельях, построенных за
триста лет и ушедших в землю, устроили несколько светских келий для политических арестантов.
Доля жалованья шла, в случае начета, на уплату казне и могла длиться двести,
триста лет, если б чиновник длился так долго.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем только
триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом
году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что в нем!
Пробывши в безвестной отлучке три
года, он воротился домой. Предсказание отца сбылось: беглец принес в пользу церкви около
трехсот рублей. Это всех обрадовало и даже отчасти примирило с ним матушку. Все равно не минешь новый колокол покупать, и, если недостанет церковных денег, придется своих собственных добавлять, так вот Сатиров-то сбор и пригодится…
Раза четыре в
лето сзывает он помочи — преимущественно жней, варит брагу, печет пироги и при содействии
трехсот — четырехсот баб успевает в три-четыре праздничных дня сделать столько работы, сколько одна барщина и в две недели не могла бы сработать.
И пошел одиноко поэт по бульвару… А вернувшись в свою пустую комнату, пишет 27 августа 1833
года жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его, князь Петр Долгоруков, получив какое-то наследство и не успев промотать его в Английском клубе, о чем здешнее общество весьма жалеет. В клубе не был, чуть ли я не исключен, ибо позабыл возобновить свой билет, надобно будет заплатить штраф
триста рублей, а я бы весь Английский клуб готов продать за двести рублей».
Семнадцать пьес в прошлом
году ему сделал и получил за это
триста тридцать четыре рубля.
Это старая пора, это тысяча
триста шестой
год.
— Сделайте милость! — воскликнул инженер. — Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь
триста рублей жалованья в
год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в
год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила
триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два
года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал русского Черноморского флота, один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854
года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь; в 480
году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с
тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все
триста человек не пали смертью храбрых.], — ура великим севастопольцам!
— Это — ответ матери на мое письмо, — объяснил Коронат, когда я окончил чтение. — Я просил ее давать мне по
триста рублей в
год, покуда я не кончу академического курса. После я обязуюсь от нее никакой помощи не требовать и, пожалуй, даже возвратить те полторы тысячи рублей, которые она употребит на мое содержание; но до тех пор мне нужно. То есть, коли хотите, я могу обойтись и без этих денег, но это может повредить моим занятиям.
В деревню он заглядывает недели на две в течение
года: больше разживаться некогда. Но жена с детьми проводит там каникулы, и — упаси бог, ежели что заметит! А впрочем, она не ошиблась в старосте: хозяйство идет хоть и не так красиво, как прежде, но стоит дешевле. Дохода очищается
триста рублей.
На будущий
год доход увеличивается до
трехсот рублей. Работал-работал, суетился-суетился, капитал растратил, труд положил, и все-таки меньше рубля в день осталось. Зато масло — свое, картофель — свой, живность — своя… А впрочем, ведь и это не так. По двойной бухгалтерии, и за масло и за живность деньги заплатили…
— Если бы каждый день по
триста рублей, это составило бы в месяц… в
год… Господа! обратимте наши взоры на Запад!..
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого
года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по
триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит
триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое
лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне…
Самым старым родам не более
трехсот лет, а ордена и высокие титулы там даются за низкопоклонство и угодливость».
— По нынешним временам выгоднее приехавших и выехавших писать — они мне
триста рублей в
год дают!
— Как же нам и от кого слышать!.. Валерьян Николаич живет отсюда верст
триста, знакомых к нам в продолжение
лета и осени никто не приезжал, — объяснила Сусанна Николаевна.
— Это правило отличное, — похвалил его Янгуржеев. — Но если ты каждый день будешь проигрывать по тысяче, это в
год выйдет
триста шестьдесят пять тысяч, что, по-моему, стоит всякой скороспелки, которой ты так боишься!
— Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей
триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить:
триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных
годов.
Я
триста, четыреста тысяч в одно
лето теряю — основа это или нет?
Если бы читатель мог перенестись
лет за
триста назад и посмотреть с высокой колокольни на тогдашнюю Москву, он нашел бы в ней мало сходства с теперешнею.
— Да-с; да этого еще-с мало, что голова-то моя на площади бы скатилась, а еще и семь тысяч
триста лет дьякон в православия день анафемой поминал бы меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!
— Дай вам бог, — весело сказал Володин, — двести
лет прожить да
триста на карачках проползать.
— Ну, да, — возражал Передонов, — ты думаешь, через двести или через
триста лет люди будут работать?