Неточные совпадения
Очень может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он мог прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен быть вполне известен? Возможно ли поверить
истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под
конец даже налились кровью?
О личности Двоекурова «Глуповский летописец» упоминает три раза: в первый раз в «краткой описи градоначальникам», во второй — в
конце отчета о смутном времени и в третий — при изложении
истории глуповского либерализма (см. описание градоначальствования Угрюм-Бурчеева).
— Я надеюсь, что никакой
истории не выйдет, Евгений Васильич… Мне очень жаль, что ваше пребывание в моем доме получило такое… такой
конец. Мне это тем огорчительнее, что Аркадий…
— Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как тебе нравится? Или: «Начало и
конец жизни — в личности, а так как личность неповторима,
история — не повторяется». Тебе скучно? — вдруг спросила она.
Закурив папиросу, Макаров дожег спичку до
конца и, опираясь плечом о косяк двери, продолжал тоном врача, который рассказывает коллеге
историю интересной болезни...
«Попадет она в какую-нибудь
историю. Простодушна. В
конце концов — она милая…»
— Вы уж — кончили! Ученая ваша, какая-то там литературная, что ли, квалификация дошла до
конца концов, до смерти. Ставьте точку. Слово и дело дается вновь прибывшему в
историю, да, да!
— «Скучную
историю» Чехова — читали? Забавно, а? Профессор всю жизнь чему-то учил, а под
конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи — людей учил?
Вера сообщала, бывало, своей подруге мелочной календарь вседневной своей жизни, событий, ощущений, впечатлений, даже чувств, доверила и о своих отношениях к Марку, но скрыла от нее катастрофу, сказав только, что все кончено, что они разошлись навсегда — и только. Жена священника не знала
истории обрыва до
конца и приписала болезнь Веры отчаянию разлуки.
(Обстоятельство роковое, предупреждаю вперед, которого я-то уж никак вообразить не мог не только тогда, но даже до самого
конца всей
истории, когда все вдруг рушилось и разъяснилось само собой.)
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую
историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю
конец ее.
— Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о самом себе, — говорил Привалов останавливаясь. — Никому и ничего я не говорил до сих пор и не скажу больше… Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые вечно ко всем пристают со своим «я», — это очень скучная и глупая
история. Но вы выслушайте меня до
конца; мне слишком тяжело, больше чем тяжело.
Конец Европы будет выступлением России и славянской расы на арену всемирной
истории, как определяющей духовной силы.
И задача в том, чтобы
конец Европы и перелом
истории были пережиты человечеством в духовном углублении и с религиозным светом.
И
история окружает этот
конец фантастикой.
Наоборот, сильное чувство личности есть в том мужественном начале, которое начало
историю и хочет довести ее до
конца.
— Я буду рассказывать очень коротко, — сказала Вера Павловна: — начинается с меня; когда дойдет очередь до других, пусть они рассказывают. Но я предупреждаю вас, в
конце моей
истории есть секреты.
В
конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой
истории Франции и Англии.
Блудов, известный как продолжатель
истории Карамзина, не написавший ни строки далее, и как сочинитель «Доклада следственной комиссии» после 14 декабря, которого было бы лучше совсем не писать, принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся в
конце александровского царствования.
Конец мира и
истории не может произойти в будущем, то есть в нашем времени.
Поэтому настоящая философия
истории есть философия
истории эсхатологическая, есть понимание исторического процесса в свете
конца.
Но смысл
истории лежит за ее пределами и предполагает ее
конец.
И так без
конца совершается трагикомедия
истории.
И вместе с тем
конец мира и
истории не может быть лишь потусторонним, совершенно по ту сторону
истории, он разом и по ту сторону и по эту сторону, он есть противоречие для нашей мысли, которое снимается, но не самой мыслью.
История, не имеющая
конца, была бы бессмысленна.
Впоследствии отец, в то время, кажется, бывший судебным следователем и разъезжавший по уезду, вернувшись из одной поездки, рассказал
конец этой
истории.
Часов в пять чудного летнего утра в
конце июня 1870 года с книжками филаретовского катехизиса и церковной
истории я шел за город к грабовой роще. В этот день был экзамен по «закону божию», и это был уже последний.
— Это
конец древней
истории Заполья, — говорил он Харитине, забывая, что она жена подсудимого. — Средней не будет, а прямо будем лупить по новой.
Уже в
конце века и в начале нового века странный мыслитель Н. Федоров, русский из русских, тоже будет обосновывать своеобразный анархизм, враждебный государству, соединенный, как у славянофилов, с патриархальной монархией, которая не есть государство, и раскроет самую грандиозную и самую радикальную утопию, какую знает
история человеческой мысли.
Теократия, осуществленная в
истории, исключает эсхатологическую перспективу, она делает
конец как бы имманентным самой
истории.
Л. Толстой не был эволюционистом, который хотел бы постепенного движения
истории к вожделенному
концу, к Царству Божьему.
Смысл мировой
истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого мира на веки веков, не в достижении того совершенства, которое сделало бы этот мир не имеющим
конца во времени, а в приведении этого мира к
концу, в обострении мировой трагедии, в освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (в религиозном смысле слова).
История не может иметь смысла, если она никогда не окончится, если не будет
конца; смысл
истории и есть движение к
концу, к завершению, к исходу.
Процесс
истории не есть прогрессирующее возвращение человечества к Богу по прямой линии, которое должно закончиться совершенством этого мира: процесс
истории двойствен; он есть подготовление к
концу, в котором должно быть восстановлено творение в своей идее, в своем смысле, освобождено и очищено человечество и мир для последнего выбора между добром и злом.
В
конце мировой
истории Христос явится как Царь, явит миру Свою силу и славу, будет властвовать над миром, миру обещано наступление Его тысячелетнего царства.
Идея прогресса и есть идея смысла
истории,
истории как пути к Богу, к благодатному
концу, к Царству Божьему.
Победа над смертью и мировое воскресение завоевывается лишь всемирной
историей и явится лишь в ее
конце.
Это вселенское религиозное миропонимание и мироощущение, к которому современный мир идет разными путями и с разных
концов, прежде всего остро ставит вопрос о смысле мировой
истории, о религиозном соединении судьбы личности и судьбы вселенной.
Свобода творения в начале мировой
истории была сознана формально и потерялась в грехе; в
конце мировой
истории она должна быть сознана материально и обретена в совершившемся искуплении.
Религиозное сознание видит в
истории трагедию, которая имела начало и будет иметь
конец.
История человечества на земле есть трагедия бытия в нескольких актах; она имеет начало и
конец, имеет неповторимые моменты внутреннего развивающегося действия; в ней каждое явление и действие имеет единственную ценность.
Но, чтобы вступить окончательно на путь богочеловеческий, человечество, по-видимому, должно пройти до
конца соблазн отвлеченного гуманизма, попробовать на вершине исторического процесса, в поздний час
истории устроиться самостоятельно на земле, стать на ноги, отвергнув все источники своего бытия.
Моя беседа с Карпом Ерофеичем затянулась далеко за полночь, и все
истории, которые он мне рассказывал, касались только каторги и ее героев, как, например, смотритель тюрьмы Селиванов, который под горячую руку отбивал кулаком замки у дверей и в
конце концов был убит арестантами за жестокое с ними обращение.
Этою очень короткою
историей восьми сахалинских Робинзонов исчерпываются все данные, относящиеся к вольной колонизации Северного Сахалина. Если необыкновенная судьба пяти хвостовских матросов и Кемца с двумя беглыми похожа на попытку к вольной колонизации, то эту попытку следует признать ничтожною и во всяком случае неудавшеюся. Поучительна она для нас разве в том отношении, что все восемь человек, жившие на Сахалине долго, до
конца дней своих, занимались не хлебопашеством, а рыбным и звериным промыслом.
— Как! Точь-в-точь? Одна и та же
история на двух
концах Европы и точь-в-точь такая же во всех подробностях, до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Indеpendance Belge» пришлю!
Правда, в другое время он, конечно, вынес бы что-нибудь и гораздо пообиднее известия о совершенном небытии Капитона Еропегова, покричал бы, затеял бы
историю, вышел бы из себя, но все-таки в
конце концов удалился бы к себе наверх спать.
А в
конце концов все-таки мы замешаны, все-таки дочки ваши замешаны, Иван Федорыч, девицы, барышни, лучшего общества барышни, невесты; они тут находились, тут стояли, всё выслушали, да и в
истории с мальчишками тоже замешаны, радуйтесь, тоже тут были и слушали!
Дунькин кабак был замечательным местом в
истории Ключевского завода, как связующее звено между тремя
концами.
Сорванцы остановились в приличном отдалении: им хотелось и любопытную
историю досмотреть до
конца, да и на глаза старику черту не попасться, — пожалуй, еще вздует за здорово живешь.
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существовавшую
историю, твердо до того, что в
конце концов верит в нее.