Неточные совпадения
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял
ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся,
когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как
ни безнадежен он
был, как
ни очевидно
было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и
том же счастливом и робком, как
бы не ошибиться, возбуждении.
Когда он
был тут,
ни Вронский,
ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-нибудь таком, чего
бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками говорить
то, чего
бы мальчик не понял.
Как
бы то ни было,
когда он простился с ним на седьмой день, пред отъездом его в Москву, и получил благодарность, он
был счастлив, что избавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них
было представление русского молодечества.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что
бы он
ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это,
когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил
ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если
будет кто обманут,
то уж никак не он, Резунов.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял
бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что
ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги;
ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева,
когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Но гнев бывал у нее только тогда,
когда она слышала о какой
бы то ни было несправедливости или жестоком поступке с кем
бы то ни было.
Он
был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как
бы то ни было, человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил как
бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги!
Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
Когда матушка улыбалась, как
ни хорошо
было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если
бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я
бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит
то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу,
то лицо прекрасно; если она не изменяет его,
то оно обыкновенно; если она портит его,
то оно дурно.
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли душу?
Я в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал
бы вполовину
К ней
то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как
ни твержу себе,
Готовлюсь нежным
быть, а свижусь — и простыну.
— Это — плохо, я знаю. Плохо,
когда человек во что
бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он
есть. Понимаете, какая штука?
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает, как
бы съесть и
выпить и
то, чего не поручают;
тот заботился только о
том, чтоб барин кушал больше, и тосковал,
когда он не кушает; а этот тоскует,
когда барин съедает дотла все, что
ни положит на тарелку.
Я прибежал к Ламберту. О, как
ни желал
бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в
тот вечер и во всю
ту ночь, но даже и теперь,
когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут
было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен
был заблудиться. Правда, тут
было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем?
Тем более что я не уверен…
Версилов как
бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу,
то есть не доверял
ни моему уму,
ни такту, а потому чрезвычайно
был доволен потом,
когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею
быть,
когда надо, и уступчивым и широким.
И только на другой день, на берегу, вполне вникнул я в опасность положения,
когда в разговорах об этом объяснилось, что между берегом и фрегатом, при этих огромных, как горы, волнах, сообщения на шлюпках
быть не могло; что если б фрегат разбился о рифы,
то ни наши шлюпки — а их шесть-семь и большой баркас, —
ни шлюпки с других наших судов не могли
бы спасти и пятой части всей нашей команды.
Но такого человека, который
бы пожалел его, не нашлось
ни одного во всё
то время,
когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с
тех пор, как он живет в городе,
было то, что молодец
тот, кто обманет, кто
выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Что же, господа присяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную черту в душе подсудимого, который
бы, казалось,
ни за что не способен
был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав ее сердца, и
когда же — в
тот момент,
когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отца своего!
Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся,
когда глядеть
было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому
бы то ни было.
С
тех пор многие годы он
ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна
ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а
когда с кем случалось говорить о своем «деточке»,
то говорила шепотом, хотя
бы тут и не
было Григория Васильевича.
А я тебе, с своей стороны, за это тоже одно обещание дам:
когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол»,
то, где б ты
ни был, я таки приду еще раз переговорить с тобою… хотя
бы даже из Америки, это ты знай.
Сегодня
был особенно сильный перелет. Олентьев убил несколько уток, которые и составили нам превосходный ужин.
Когда стемнело, все птицы прекратили свой лет. Кругом сразу воцарилась тишина. Можно
было подумать, что степи эти совершенно безжизненны, а между
тем не
было ни одного озерка,
ни одной заводи,
ни одной протоки, где не ночевали
бы стада лебедей, гусей, крохалей, уток и другой водяной птицы.
По рассказам тазов, 30 лет
тому назад на реке Санхобе свирепствовала оспа. Не
было ни одной фанзы, которую не посетила
бы эта страшная болезнь. Китайцы боялись хоронить умерших и сжигали их на кострах, выволакивая трупы из фанз крючьями.
Были случаи,
когда вместе с мертвыми сжигались и больные, впавшие в бессознательное состояние.
Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я не утаю от тебя
ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если
бы я не хотел передать тебе этого разговора,
то очень легко
было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился
бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что
когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет,
то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и что не
будет он
ни главным,
ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе.
Это все равно, как если,
когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж
ни тревоги,
ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот
то же самое, только в тысячу раз сильнее,
когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не
то, что сердце стучит, нет, это уж тревога
была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в
том случае,
когда вы не
будете напоминать о нем каким
бы то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Да хоть и не объясняли
бы, сама сообразит: «ты, мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на меня
ни приятели,
ни она сама, — ну, хоть и
то хорошо, что не
будет думать, что «он для меня остался в бедности,
когда без меня
был бы богат».
Это и
была последняя перемена в распределении прибыли, сделанная уже в половине третьего года,
когда мастерская поняла, что получение прибыли — не вознаграждение за искусство
той или другой личности, а результат общего характера мастерской, — результат ее устройства, ее цели, а цель эта — всевозможная одинаковость пользы от работы для всех, участвующих в работе, каковы
бы ни были личные особенности; что от этого характера мастерской зависит все участие работающих в прибыли; а характер мастерской, ее дух, порядок составляется единодушием всех, а для единодушия одинаково важна всякая участница: молчаливое согласие самой застенчивой или наименее даровитой не менее полезно для сохранения развития порядка, полезного для всех, для успеха всего дела, чем деятельная хлопотливость самой бойкой или даровитой.
Узнав такую историю, все вспомнили, что в
то время, месяца полтора или два, а, может
быть, и больше, Рахметов
был мрачноватее обыкновенного, не приходил в азарт против себя, сколько
бы ни кололи ему глаза его гнусною слабостью,
то есть сигарами, и не улыбался широко и сладко,
когда ему льстили именем Никитушки Ломова.
Разумеется, объяснять
было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии
ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в
том, чтоб рабам
было лучше, но чтоб не
было рабов».
Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня в этом обвинили
бы.
Как
бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас; лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его
было совершенно неподвижно,
когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, «чело, как череп голый», серо-голубые глаза
были печальны и с
тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически.
Как
бы то ни было, но с этих пор матушкой овладела
та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии,
когда наша семья могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски
были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу,
ни в одном еще бесчестном деле не
был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где,
когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию,
то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких
бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Дня через три в гимназию пришла из города весть: нового учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире. Как
бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования,
когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Восстановить свои потомственно — дворянские права отец никогда не стремился, и,
когда он умер, мы оказались «сыновьями надворного советника», с правами беспоместного служилого дворянства, без всяких реальных связей с дворянской средой, да, кажется, и с какой
бы то ни было другой.
Я не получил
ни одной телеграммы, которая не
была бы искажена самым варварским образом, и
когда однажды по какому-то случаю в мою телеграмму вошел кусок чьей-то чужой и я, чтобы восстановить смысл обеих телеграмм, попросил исправить ошибку,
то мне сказали, что это можно сделать не иначе, как только за мой счет.
Впрочем,
когда они разжиреют,
то бесспорно превосходят вкусом все другие породы куликов, как
бы последние
ни были жирны.
Ш. Как, матка? Сверх
того, что в нынешние времена не худо иметь хороший чин, что меня называть
будут: ваше высокородие, а кто поглупее — ваше превосходительство; но будет-таки кто-нибудь, с кем в долгие зимние вечера можно хоть поиграть в бирюльки. А ныне сиди, сиди, все одна; да и
того удовольствия не имею,
когда чхну, чтоб кто говорил: здравствуй. А как муж
будет свой,
то какой
бы насморк
ни был, все слышать
буду: здравствуй, мой свет, здравствуй, моя душенька…
Когда я объявил орочам, что маршрут по рекам Акуру и Хунгари должен выполнить во что
бы то ни стало, они решили обсудить этот вопрос на общем сходе в
тот день вечером в доме Антона Сагды. Я хорошо понимал причину их беспокойства и решил не настаивать на
том, чтобы они провожали меня за водораздел, о чем я и сказал им еще утром, и только просил, чтобы они подробно рассказали мне, как попасть на Сихотэ-Алинь. Спутниками моими по этому маршруту вызвались
быть стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин.
Когда мы одиноко идем в полночь по темному склепу между могилами, и вдруг за одной из гробниц пред нами внезапно является какая-нибудь нелепая рожа и делает нам гримасу, —
то, как
бы гримаса
ни была смешна, трудно засмеяться в эту минуту: невольно испугаешься.
Иногда я доводил ее до
того, что она как
бы опять видела кругом себя свет; но тотчас же опять возмущалась и до
того доходила, что меня же с горечью обвиняла за
то, что я высоко себя над нею ставлю (
когда у меня и в мыслях этого не
было), и прямо объявила мне, наконец, на предложение брака, что она
ни от кого не требует
ни высокомерного сострадания,
ни помощи,
ни «возвеличения до себя».
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать,
когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал
было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что
бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для
того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше,
когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что
бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают
тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, — как ординарность, которая
ни за что не хочет остаться
тем, что она
есть, и во что
бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея
ни малейших средств к самостоятельности.
Маленькому Пете Мухину
было двенадцать лет,
когда он распрощался с своею Самосадкой, увозя с собой твердую решимость во что
бы то ни стало бежать от антихристовой учебы.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в
том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит
ни в какие хозяйственные дела,
ни в свои,
ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до
того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу,
когда ей захочется, — а не захочется,
то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и
то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает
ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько
ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для
того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился
бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал
бы ей за
то.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины,
когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем
бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что,
когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не
будет расставаться с ней; но, как
бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
С самого начала своей болезни Вихров не одевался в свое парадное платье и теперь,
когда в первый раз надел фрак и посмотрелся в зеркало, так даже испугался, до
того показался худ и бледен самому себе, а на висках явно виднелись и серебрились седины; слаб он
был еще до
того, что у него ноги даже дрожали; но, как
бы то ни было, на свадьбу он все-таки поехал: его очень интересовало посмотреть, как его встретит и как отнесется к нему Юлия.
«Да, все это — дребедень порядочная!» — думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его
было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как
бы то ни было, литература
была окончательно отложена в сторону, и Вихров
был от души даже рад,
когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой
тот писал...
Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина,
когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она
будет такая,
когда сделается чьей
бы то ни было женою; у ней, как у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц
тому назад я
ни йоты,
ни бельмеса не знал по-французски; и
когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман,
то я
был такой подлец, что делал вид, будто
бы понимаю, тогда как звука не уразумел из
того, что вы прочли.
Им говорили об общем германском отечестве, которое тогда
будет только в состоянии противостать каким
бы то ни было присоединительным поползновениям,
когда оно сплотится в единое, сильное и могущественное государство.