Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на всех
разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение
в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин
разом, как будто
из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.
Софья. Сегодня, однако же,
в первый
раз здешняя хозяйка переменила со мною свой поступок. Услышав, что дядюшка мой делает меня наследницею, вдруг
из грубой и бранчивой сделалась ласковою до самой низкости, и я по всем ее обинякам вижу, что прочит меня
в невесты своему сыну.
Скотинин. Смотри ж, не отпирайся, чтоб я
в сердцах с одного
разу не вышиб
из тебя духу. Тут уж руки не подставишь. Мой грех. Виноват Богу и государю. Смотри, не клепли ж и на себя, чтоб напрасных побой не принять.
Бросились они все
разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли
из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
К счастию, однако ж, на этот
раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл
из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а
в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
В первый
раз он понял, что многоумие
в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого сознания было решение: бить отбой, а
из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись
в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий
раз он порывался выбежать
из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Долгое время находилась я
в состоянии томления, долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком искусен, чтобы
разом упустить
из рук свою жертву!
— Откуда я? — отвечал он на вопрос жены посланника. — Что же делать, надо признаться.
Из Буфф. Кажется,
в сотый
раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но
в опере я сплю, а
в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
Не
раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один
из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь,
в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала
из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще
раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Если он, не любя меня,
из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, — да это хуже
в тысячу
раз даже, чем злоба!
Несколько
раз обручаемые хотели догадаться, что надо сделать, и каждый
раз ошибались, и священник шопотом поправлял их. Наконец, сделав, что нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити большое, а Левину маленькое; опять они запутались и два
раза передавали кольцо
из руки
в руку, и всё-таки выходило не то, что требовалось.
Знаменитая певица пела второй
раз, и весь большой свет был
в театре. Увидав
из своего кресла
в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта, вошел к ней
в ложу.
Только когда Анна уже уехала
из его дома и Англичанка прислала спросить его, должна ли она обедать с ним или отдельно, он
в первый
раз понял ясно свое положение и ужаснулся ему.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний
раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием
в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел
из гостиницы и поехал к ней.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней
в последний
раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Она вздохнула еще
раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку
из муфты, чтобы взяться за столбик и войти
в вагон, как еще человек
в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря.
Дарья Александровна, еще
в Москве учившаяся с сыном вместе латинскому языку, приехав к Левиным, за правило себе поставила повторять с ним, хоть
раз в день уроки самые трудные
из арифметики и латинского.
Еще
в первое время по возвращении
из Москвы, когда Левин каждый
раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Тут только
в первый
раз он ясно понял то, чего он не понимал, когда после венца повел ее
из церкви.
Действительно, это был Голенищев, товарищ Вронского по Пажескому Корпусу. Голенищев
в корпусе принадлежал к либеральной партии,
из корпуса вышел гражданским чином и нигде не служил. Товарищи совсем разошлись по выходе
из корпуса и встретились после только один
раз.
Когда Анна вошла
в комнату, Долли сидела
в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок
из французского чтения. Мальчик читал, вертя
в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько
раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее
в карман.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два
раза был на даче. Один
раз обедал, другой
раз провел вечер с гостями, но ни
разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это
в прежние годы.
Уж который
раз он видел его приезжавшим
в Москву
из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался.
Хотя Алексей Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что
из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни
разу о том, чтоб искать руководства
в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
— Что, не ждал? — сказал Степан Аркадьич, вылезая
из саней, с комком грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и здоровьем. — Приехал тебя видеть —
раз, — сказал он, обнимая и целуя его, — на тяге постоять — два, и лес
в Ергушове продать — три.
И каждый
раз, когда
из минуты забвения его выводил долетавший
из спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблуждение, которое
в первую минуту нашло на него; каждый
раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и ему хотелось защитить, помочь.
Сколько
раз он говорил себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага
в жизни, ― и он был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней
из Москвы.
—
В первый
раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его,
в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне
в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь,
в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер
раз десять
в год проезжает, не вылезая
из своего тряского экипажа.
Вот он
раз и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался
из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это было
в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья — и был таков; некоторые уздени все это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.
Вчера у колодца
в первый
раз явилась Вера… Она с тех пор, как мы встретились
в гроте, не выходила
из дома. Мы
в одно время опустили стаканы, и, наклонясь, она мне сказала шепотом...
Я велел положить чемодан свой
в тележку, заменить быков лошадьми и
в последний
раз оглянулся на долину; но густой туман, нахлынувший волнами
из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал
в горы развеять мысли, толпившиеся
в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался
в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул
в себя
раза два свежий воздух южной ночи и пустился
в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать
в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Из числа многих
в своем роде сметливых предположений было наконец одно — странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько
раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином.
Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее
в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает
из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и
в двадцать
раз грознее является чрез то ночное небо и, далеко трепеща листьями
в вышине, уходя глубже
в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.
— Ну, слушай, этот
раз возьму, и то
из сожаления только, чтобы не провозился напрасно. Но если ты привезешь
в другой
раз, хоть три недели канючь — не возьму.
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде
раза два
в самое лицо трактирного слуги.
Наверное, впрочем, неизвестно, хотя
в показаниях крестьяне выразились прямо, что земская полиция был-де блудлив, как кошка, и что уже не
раз они его оберегали и один
раз даже выгнали нагишом
из какой-то избы, куда он было забрался.
Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все время класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил
в треухе); подавши треух, он выходил первый
из класса и старался ему попасться
раза три на дороге, беспрестанно снимая шапку.
Наконец громовый удар раздался
в другой
раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как
из ведра.
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто
в яму,
в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились полы, а другою стал помогать ему вылезать
из брички. Половой тоже выбежал, со свечою
в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот
раз как будто несколько прояснилась.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан
из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не
в первый
раз в дороге.
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих и печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который
из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни
разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался и
в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не
раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого,
из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
Подошедши к бюро, он переглядел их еще
раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно,
в один
из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему
в родню.
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда,
в туз
из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и
в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело
в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался
в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.
«Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну,
в последний
раз!» — сказал я сам себе и высунулся
из коляски к крыльцу.
В это время maman с тою же мыслью подошла с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня
в последний
раз.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые
из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку
в первый
раз назвать madame.