Неточные совпадения
Когда он
ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же
звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Вдруг раздались из залы
звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с молодым человеком тотчас же и кончилась: он
ушел к большим, а я, не смея следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила Валахина с дочерью.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и
ушли! Факт, — закончил он квакающим
звуком успокоительный рассказ свой.
Клим покорно
ушел, он был рад не смотреть на расплющенного человека. В поисках горничной, переходя из комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на
звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
Она молчала, мгновенно пораженная грустным
звуком его голоса. Она безгранично верила ему, верила и его голосу. Она заразилась его задумчивостью, сосредоточилась,
ушла в себя.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор
ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные
звуки: это ломался лед.
После обеда он тотчас же
ушел в свою комнату и в сильном волнении долго ходил по ней, прислушиваясь к
звукам в доме и ожидая ее шагов.
Сущность игры заключалась в том, что один должен был звонить в колокольчик и
уходить, а другой подкрадываться на
звук и бить звонаря жгутом.
Он пел, и от каждого
звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами,
уходя в бесконечную даль.
Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый
звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос
уходил да
уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
Аннушка проворно
ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом
звуке его голоса, когда он говорил с ней, была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
Я прислушался. Со стороны, противоположной той, куда
ушли казаки, издали доносились странные
звуки. Точно кто-нибудь рубил там дерево. Потом все стихло. Прошло 10 минут, и опять новый
звук пронесся в воздухе. Точно кто-то лязгал железом, но только очень далеко. Вдруг сильный шум прокатился по всему лесу. Должно быть, упало дерево.
Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они
уходили, они приходили; они
уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие
звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье Здесь царствую я».
Здесь мне шумно, дрожит душа от каждого
звука, я вся дрожу, а
уйти к себе не могу, мне одной в тишине страшно.
Постепенно
уходит он от мира, уединяется, окружает себя иным миром любимых книг, произведений искусства, запахов,
звуков, создает себе искусственную чувственную обстановку, иллюзию иного мира, мира родного и близкого. Des Esseintes грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся к обыкновенной здоровой жизни, но он не хочет идти ни на какие компромиссы с ненавистной действительностью.
Замечательно, что многие легавые собаки не могут сносить музыки, которая действует болезненно на их нервы: они визжат, воют и даже подвергаются судорогам, если им некуда
уйти от раздражительных музыкальных
звуков, предпочтительно высоких нот.
И
звуки летели и падали один за другим, все еще слишком пестрые, слишком звонкие… Охватившие мальчика волны вздымались все напряженнее, налетая из окружающего звеневшего и рокотавшего мрака и
уходя в тот же мрак, сменяясь новыми волнами, новыми
звуками… быстрее, выше, мучительнее подымали они его, укачивали, баюкали… Еще раз пролетела над этим тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем все сразу смолкло.
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого
звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и
уходила умирать в небеса.
И другая линия штыков,
уходя, заколебалась.
Звук барабанов становился все тупее и тише, точно он опускался вниз, под землю, и вдруг на него налетела, смяв и повалив его, веселая, сияющая, резко красивая волна оркестра. Это подхватила темп полковая музыка, и весь полк сразу ожил и подтянулся: головы поднялись выше, выпрямились стройнее тела, прояснились серые, усталые лица.
Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд,
звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я
ухожу один, молча, так угодно было Богу и судьбе. «Да святится имя Твое».
Пароход сразу так опостылел, что все рады были всякому поводу, чтоб
уйти от сырости и удручающих пароходных
звуков в тишину и тепло.
Всё было тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались странные
звуки заунывной песни, похожей на ай-да-ла-лай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не
уйти, и, чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню.
Жду я час, жду два: ни
звука ниоткуда нет. Скука берет ужасная, скука, одолевающая даже волнение и тревогу. Вздумал было хоть закон какой-нибудь почитать или посмотреть в окно, чтоб уяснить себе мало-мальски: где я и в каких нахожусь палестинах; но боюсь! Просто тронуться боюсь, одну ногу поднимаю, а другая — так мне и кажется, что под пол
уходит… Терпенья нет, как страшно!
За окном раздался могучий удар колокола; густой
звук мягко, но сильно коснулся стёкол окна, и они чуть слышно дрогнули… Илья перекрестился, вспомнил, что давно уже не бывал в церкви, и обрадовался возможности
уйти из дома…
Он
ушёл, насыщенный ласковым
звуком певучего голоса, согретый участливым взглядом, и весь день в памяти его звенели слова этой женщины, грея сердце тихой радостью.
Здесь отдыхал в полдень Борис Петрович с толпою собак, лошадей и слуг; травля была неудачная, две лисы
ушли от борзых и один волк отбился; в тороках у стремянного висело только два зайца… и три гончие собаки еще не возвращались из лесу на
звук рогов и протяжный крик ловчего, который, лишив себя обеда из усердия, трусил по островам с тщетными надеждами, — Борис Петрович с горя побил двух охотников, выпил полграфина водки и лег спать в избе; — на дворе всё было живо и беспокойно: собаки, разделенные по сворам, лакали в длинных корытах, — лошади валялись на соломе, а бедные всадники поминутно находились принужденными оставлять котел с кашей, чтоб нагайками подымать их.
Однако ж как
уйти?.. Юрий говорит так приятно. — В
звуках его голоса так ясно выражались благородные чувства, — что если б даже невозможно было разобрать слов его — то — ей казалось… она поняла бы смысл разговора!..
«
Ушли!» — думает Муся с легкой грустью. Ей жаль ушедших
звуков, таких веселых и смешных; жаль даже ушедших солдатиков, потому что эти старательные, с медными трубами, с поскрипывающими сапогами совсем иные, совсем не те, в кого хотела бы она стрелять из браунинга.
Туго натянутая кожа бубна бухала каким-то тёмным
звуком, верещала гармоника, в тесном круге парней и девиц всё ещё, как обожжённые, судорожно метались двое; девицы и парни смотрели на их пляску молча, серьёзно, как на необычно важное дело, солидные люди частью
ушли во двор, остались только осовевшие, неподвижно пьяные.
Охотник продолжает на следующие дни прежнюю выноску, и, наконец, в семь или восемь дней птица сделается так смирна и ручна, что охотник, вабивший с каждым днем все дальше и дальше, в положенный час кормления, посадив ястреба на забор или на крышу, сам
уйдет из виду вон — и только свистнет особливым позывом, которого
звук трудно передать буквами, похожими несколько на слог пфу, как ястреб сейчас прилетит и явится на руке охотника.
Встряхивая головою, он стал нанизывать матерные слова одно на другое, всхлипывал сухим, горячим
звуком, а потом, замолчав, начал креститься. Нестерпимо было видеть, как этот мужик хочет заплакать и — не может, не умеет, дрожит весь, задыхаясь в злобе и печали. Вскочил и
ушел, встряхивая головою.
И, когда он, в ответ на её слова, покорно склонил голову, они
ушли с террасы в комнаты, откуда вскоре раздались аккорды рояля и
звуки настраиваемой скрипки. Ипполит Сергеевич сидел в удобном кресле у перил террасы, скрытой от солнца кружевной завесой дикого винограда, всползавшего с земли до крыши по натянутым бечёвкам, и слышал всё, что говорят сестра и Бенковский. Окна гостиной, закрытые только зеленью цветов, выходили в парк.
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот
звук. Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди, жался к земле. Открывая глаза, он увидел голубое небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро
уходит от него выше, выше…
Уже вечерело, последние лучи солнца, еще желтее и гуще,
уходили из лесу, с трудом карабкаясь по вершинам. А внизу ровный белый сумрак как бы еще более настывал и синел. Звон колокольчика болтался густо и как-то особенно плотно, точно ударяли ложечкой по наполненному жидкостью стакану. Эти
звуки тоже раздражали и тревожили нервы…
Прошло еще сколько-то времени. Месяц совсем
ушел уже с неба, и последние отблески угасли на самых высоких деревьях. Все на земле и на небе, казалось, заснуло самым крепким сном, нигде не слышно было ни одного
звука, только еврей тихо плакал, приговаривая...
Он оставался в кабинете иногда по нескольку часов, то есть, до прихода отца; при первом
звуке ключа он прятался опять за ширмы, и когда отец принимался сам за чтение или за письменные дела, Миша
уходил потихоньку и нередко уносил недочитанную книгу.
Она не ответила ему, задумчиво следя за игрой волн, взбегавших на берег, колыхая тяжелый баркас. Мачта качалась из стороны в сторону, корма, вздымаясь и падая в воду, хлопала по ней.
Звук был громкий и досадливый, — точно баркасу хотелось оторваться от берега,
уйти в широкое, свободное море и он сердился на канат, удерживавший его.
Его величества, однако, не было в числе игравших на бильярде. Какой-то англичанин, вероятно офицер с английского военного фрегата, стоявшего на рейде, на вопрос Володи, нет ли короля в числе играющих, отвечал, что он уже сыграл несколько партий и
ушел, вероятно, прогуляться среди своих подданных, и советовал Володе идти к большому освещенному, открытому со всех сторон зданию на столбах в конце улицы, на площадке, окруженной деревьями, откуда доносились
звуки, напоминающие скрипку.
— Люблю эти
звуки, — тихо молвил Евангел, — и
ухожу часто сюда послушать их; а на полях и у лесов, на опушках, они еще чище. Где дальше человеческая злоба, там этот язык сейчас и звучнее.
Шум разбудил и уснувшую было Лару. Она проснулась и, будучи не в силах понять причины слышанных
звуков, спросила о них горничную. Та проговорилась ей о происшедшем. Лариса схватила свою голову и, вся трепеща, уверяла, что ее покидает рассудок и что она хочет приготовить себя к смерти: она требовала к себе священника, но желала, чтоб о призыве его не знали ни Бодростины, ни брат ее, ни Горданов. Форов взялся это устроить: он
ушел очень рано и в десятом часу утра уже вернулся с Евангелом.
Он не мог отделаться от этой мысли,
ушел на самую корму, сел на якорь. Но и туда долетали гоготание мужчин, угощавших татарку, и
звуки ее низкого, неприятного голоса. Некоторые слова своего промысла произносила она по-русски, с бессознательным цинизмом.
Она прошла дальше, в полуосвещенную комнату покороче, почти совсем без мебели. Несколько кресел стояло у левой стены и около карниза. Она села тут за углом, так, чтобы самой
уйти в тень, а видеть всех. Это местечко у ней — любимое. Тут прохладно, можно сесть покойнее, закрыть глаза, когда что-нибудь понравится,
звуки оркестра доходят хоть и не очень отчетливо, но мягко. Они все-таки заглушают разговоры… Найти ее во всяком случае нетрудно — кто пожелает…
Он, видимо, обрадовался
звукам родного языка и отвечал, что смотрителя нет, что он был, да давно куда-то
ушел.
Уходит. Георгий Дмитриевич выходит на террасу и становится, опершись плечом о столб. Луна освещает его непокрытую голову. Екатерина Ивановна играет —
звуки рояля далеки и нежны. Осторожно открывается дверь, и выходит Ментиков в своем белом костюмчике. Оглядывается и на носках, стараясь не скрипеть, проходит комнату — видит на террасе Георгия Дмитриевича и в страхе замирает. Оправляет костюмчик и прическу и выходит на террасу, здоровается, на всякий случай, однако, не протягивая руки.
— Ох, Боря, что ты сказал… — тускло произнесла она, вдруг вздрогнула, издала горлом странный, глухой
звук и быстро
ушла к себе.
И я повернулся и хотел
уходить, как она остановила меня одним
звуком и сказала...
Ее чудный голос проникал в самое сердце Александра Михайловича. Он замер и, подавшись даже несколько вперед, впился глазами в очаровательное лицо артистки. Она пела с полуопущенными ресницами, как бы
уйдя в себя и прислушиваясь к
звукам, выходившим из ее груди.
Стоя у своей двери, Меженецкий слушал шаги вахтера в коридоре и изредка, когда вахтер
уходил в дальний конец, выглядывал в отверстие двери. Вахтер все не
уходил и все не засыпал. Меженецкий жадно прислушивался к
звукам его шагов и ожидал.
Но неподвижен был мертвец, и вечную тайну бесстрастно хранили его сомкнутые уста. И тишина. Ни
звука в опустевшей церкви. Но вот звонко стучат по камню разбросанные, испуганные шаги: то
уходит вдова и ее дети. За ними рысцой бежит старый псаломщик, на миг оборачивается у дверей, всплескивает руками — и снова тишина.
В глубину прошлого
уходила вереница их раскрашенных и бледных лиц, и мелькали среди них усатые мужские физиономии, бутылки пива и недопитые стаканы, и в каком-то чаду кружились, танцуя, освещенные тени, и назойливо бренчал рояль, выбрасывая тоскливые, назойливые
звуки польки.