Неточные совпадения
— Философствовал, писал сочинение «История и судьба», — очень сумбурно и мрачно писал. Прошлым летом
жил у него эдакий… куроед, Томилин, питался только цыплятами и овощами. Такое толстое, злое, самовлюбленное
животное. Пробовал изнасиловать девчонку, дочь кухарки, — умная девочка, между прочим, и, кажется, дочь этого, Турчанинова. Старик прогнал Томилина со скандалом. Томилин — тоже философствовал.
—
Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. — Я неоднократно видел… так сказать, взрывы страсти двух
животных. На дворе, в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь…
Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что
жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего
животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, всё уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу
животного я.
Тот
животный человек, который
жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный
животный человек теперь властвовал один в его душе.
Но ведь это он всегда любил в православии и всегда
жил в этой коллективной
животной теплоте, — не любил он и не мог принять лишь Христа.
Справа у забора стоял амбар на сваях. В нем хранились кожи изюбров, сухие рога и более 190 кг
жил, вытянутых из задних ног
животных. Сваренные панты и высушенные оленьи хвосты висели рядами под коньком у самой крыши.
— А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, — подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, — просто я теперь не
живу, а прозябаю, как
животное какое!
Живут с нами бок о бок живые, мыслящие, разумные
животные, и хоть бы один приват-доцент удостоил заняться их психологией!
— Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы… А вы твердили мне, что любовь — вздор, пустое чувство, что легко, и даже лучше,
прожить без него, что любить страстно — не великое достоинство, что этим не перещеголяешь
животное…
Растения тоже растут, и хоть лишены передвижения, но тем не менее
живут;
животные растут, двигаются и чувствуют.
В остроге во все мое время перебывало, однако же, случайно несколько
животных. Кроме Гнедка, были у нас собаки, гуси, козел Васька, да
жил еще некоторое время орел.
Различие христианского учения от прежних — то, что прежнее учение общественное говорило:
живи противно твоей природе (подразумевая одну
животную природу), подчиняй ее внешнему закону семьи, общества, государства; христианство говорит:
живи сообразно твоей природе (подразумевая божественную природу), не подчиняя ее ничему, — ни своей, ни чужой
животной природе, и ты достигнешь того самого, к чему ты стремишься, подчиняя внешним законам свою внешнюю природу.
— Странный вопрос! Ну, да как для чего, я не знаю, для чего; ну,
жить, все же лучше
жить, нежели умереть; всякое
животное имеет любовь к жизни.
Животное полагает, что все его дело —
жить, а человек жизнь принимает только за возможность что-нибудь делать.
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она не пьет, пива тоже… Этак и я
прожил бы отлично. Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания. И это дьявольское терпение: сидит по целым неделям, как кикимора. Никаких общественных чувств, а еще Аристотель сказал, что человек — общественное
животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати, почему нет мужского вопроса? Если равноправность, так должен быть и мужской вопрос…
Какие роковые, дьявольские причины помешали вашей жизни развернуться полным весенним цветом, отчего вы, не успев начать
жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие божие и превратились в трусливое
животное, которое лает и этим лаем пугает других оттого, что само боится?
— Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки
жили в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу, носили чистое бельё. И он тоже. А я — мужик; родился и воспитывался, как
животное, в грязи, во вшах, на чёрном хлебе с мякиной. У него кровь лучше моей, ну да. И кровь и мозг.
— Всех этих либералов, генералов, революционеров, распутных баб. Большой костёр, и — жечь! Напоить землю кровью, удобрить её пеплом, и будут урожаи. Сытые мужики выберут себе сытое начальство… Человек —
животное и нуждается в тучных пастбищах, плодородных полях. Города — уничтожить… И всё лишнее, — всё, что мешает мне
жить просто, как
живут козлы, петухи, — всё — к дьяволу!
— Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно
живут, — торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору. — Ведь это только
животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, — очевидно желая уязвить купца, говорила она.
Боже мой, как страшно! Выпил бы еще воды, но уж страшно открыть глаза и боюсь поднять голову. Ужас у меня безотчетный,
животный, и я никак не могу понять, отчего мне страшно: оттого ли, что хочется
жить, или оттого, что меня ждет новая, еще не изведанная боль?
Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным
животным и
жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из разновидностей человеческого характера, — кто знает?
Почем вы знаете, может быть, он здание-то любит только издали, а отнюдь не вблизи; может быть, он только любит созидать его, а не
жить в нем, предоставляя его потом aux animaux domestiques, [Домашним
животным (франц.).] как-то муравьям, баранам и проч. и проч.
Отец Андроник был вдов и
жил как старый холостяк, окружив себя всевозможными
животными: индейками, курами, овцами, собаками, лошадьми; за хозяйством у него присматривала какая-то таинственная дальняя родственница, довольно молодая бабенка Евгеша, ходившая в темных платьях и в темных платочках, как монастырская послушница.
— Господи боже мой! — воскликнула, всплеснув руками, Катерина Архиповна. — Это превосходит всякое терпение: человек вы или нет, милостивый государь? Похожи ли вы хоть на животное-то? И те о щенках своих попечение имеют, а в вас и этих-то чувств нет… Подите вы от меня куда-нибудь; не терзайте по крайней мере вашей физиономией. Великое дело поручила отцу семейства: подробнее рассмотреть, как
живет, где, и что, и как? Так и этого-то не сумел и не хотел сделать.
Сын. Dieu! Какой вы знаток в людях! Вы, можно сказать, людей насквозь проницаете. Я вижу, что надобно об этом говорить безо всякой дессимюлации. (Вздохнув.) Итак, вы знаете, что я пренесчастливый человек.
Живу уже двадцать пять лет и имею еще отца и мать. Вы знаете, каково
жить и с добрыми отцами, а я, черт меня возьми, я
живу с
животными.
Николай Иванович. Да, если ты умрешь за други свои, то это будет прекрасно и для тебя и для других, но в том-то и дело, что человек не один дух, а дух во плоти. И плоть тянет
жить для себя, а дух просвещения тянет
жить для бога, для других, и жизнь идет у всех не
животная, по равнодействующей и чем ближе к жизни для бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться
жить для бога, тем лучше, а жизнь
животная уже сама за себя постарается.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей
живут хуже
животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод,
животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от
животного и составляет единственное, ради чего стоит
жить.
Так смотрели они и на всю природу, — на
животных, которые
жили с ними мирно, не нападали на них и любили их, побежденные их же любовью.
Как женщина Матрена
живет более сердцем, нежели умом; но все ее чувства так ниспровергнуты болезненным отклонением деятельности мозга от нормального отправления, что они не только не человеческие, но и не
животные.
Сами по себе они — ничто; они
живут животною, почти автоматическою жизнью, покамест не истощены средства, доставшиеся им по милости судьбы; как скоро этих средств нет, они — несчастнейшие, беспомощнейшие существа.
— Нет, Отец. Главным образом я сам им рассказывал, как надо
жить, чтобы не было страданий, слез и грязи; но плохо они слушают. Отец, грязны они по-прежнему, как
животные, и надо их всех истребить, по моему мнению.
Платонов. Что ты за существо, скажи ты мне, пожалуйста? Это ужасно! Для чего ты
живешь? Отчего ты не занимаешься наукой! Отчего не продолжаешь своего научного образования? Наукой отчего не занимаешься,
животное?
Единственно посредством наблюдения над мертвым человеческим телом Гарвей открыл тот факт, что клапаны
жил дозволяют крови течь только в известном направлении…» (Нужно заметить, что знаменитый трактат Гарвея о кровообращении почти сплошь состоит из описаний опытов, произведенных Гарвеем над живыми
животными; вот заглавия нескольких глав трактата: Сар.
Но вижу в этом только то, что люди, большинство их, к сожалению, несмотря на то, что закон их высшей человеческой природы открыт им, всё еще продолжая
жить по закону
животной природы, этим лишают себя самого действительного средства самозащиты: воздаяния добром за зло, которым они могли бы пользоваться, если бы следовали не
животному закону насилия, а человеческому закону любви.
Представить себе, что люди
живут одной
животной жизнью, не борются со своими страстями, — какая бы была ужасная жизнь, какая бы была ненависть всех против всех людей, какое бы было распутство, какая жестокость! Только то, что люди знают свои слабости и страсти и борются с своими грехами, соблазнами и суевериями, делает то, что люди могут
жить вместе.
В каждом человеке
живут два человека: один слепой, телесный, а другой зрячий, духовный. Один — слепой человек — ест, пьет, работает, отдыхает, плодится и делает всё это, как заведенные часы. Другой — зрячий, духовный человек — сам ничего не делает, а только одобряет или не одобряет то, что делает слепой,
животный человек.
Человек не потому выше
животных, что может мучить их, а потому, что он способен жалеть их. А жалеет человек
животных потому, что чувствует, что в них
живет то же, что
живет и в нем.
В молодых годах люди верят, что назначение человечества в постоянном совершенствовании и что возможно и даже легко исправить всё человечество, уничтожить все пороки и несчастья. Мечты эти не смешны, а, напротив, в них гораздо больше истины, чем в суждениях старых, завязших в соблазнах людей, когда люди эти, проведшие всю жизнь не так, как это свойственно человеку, советуют людям ничего не желать, не искать, а
жить, как
животное.
Такие люди
живут не в одном своем «я», а и в других людях, даже и в
животных.
При этом возделывании и при той любви, которая нужна при этом к
животным и растениям, лучше всего понимает человек свою жизнь и
проживает ее.
Мы не знаем и не можем знать, для чего мы
живем. И потому нельзя бы было нам знать, что нам делать и чего не делать, если бы у нас не было желания блага. Это желание верно указывает нам, что нам делать, если только мы понимаем свою жизнь не как
животное, а как душу в теле. И это самое благо, какого желает наша душа, и дано нам в любви.
То, что во всех нас, людях, есть одно и то же, мы все живо чувствуем; то, что это одно и то же есть и в
животных, мы уже не так живо чувствуем. Еще менее чувствуем это в насекомых. Но стоит вдуматься в жизнь и этих мелких тварей, и почувствуешь, что то же самое
живет и в них.
Человеку, пока он
живет животной жизнью, кажется, что если он отделен от других людей, то это так и надо и не может быть иначе. Но как только человек начнет
жить духовно, так ему становится странно, непонятно, даже больно, зачем он отделен от других людей, и он старается соединиться с ними. А соединяет людей только любовь.
Пока у человека нет разума, он
живет как
животное, и хорошо ли, дурно ли ему, он не виноват в этом. Но приходит время, когда человек может рассудить, что ему должно и чего не должно делать. И вот тут-то человек часто, вместо того чтобы понять, что разум ему дан для того, чтобы познавать то, что должно, и то, чего не должно делать, употребляет свой разум на то, чтобы оправдать то дурное, что ему приятно и что он привык делать.
Тщеславие есть первое, самое грубое средство против
животной похоти. Но потом надо лечиться от лекарства. Лечение одно:
жить для души.
«Чтоб вынести тот крайний пессимизм, отзвуки которого тут и там слышатся в моем «Рождении трагедии», чтобы
прожить одиноким, «без бога и морали», мне пришлось изобрести себе нечто противоположное. Быть может, я лучше всех знаю, почему смеется только человек: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое несчастное и самое меланхолическое
животное, — по справедливости, и самое веселое».
Всюду вокруг эта близкая, родная душа, единая жизнь, — в людях, в
животных, даже в растениях, — «веселы были растения», — даже в самой земле: «земля
живет несомненною, живою, теплою жизнью, как и все мы, взятые от земли».
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно
жила в городе,
животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала
животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною жизнью.
В первобытные времена человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно
животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он
жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой жизни.