Неточные совпадения
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно
подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака
цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина,
о которой он
думал не лестно для нее.
И не одну сотню раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу
цвета кровельного железа, что можно было
думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы»,
о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
По ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно
думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны,
цветов на подоконниках нет.
Самгин понимал: она говорит, чтоб не
думать о своем одиночестве, прикрыть свою тоску, но жалости к матери он не чувствовал. От нее сильно пахло туберозами, любимым
цветком усопших.
Лежа в постели, Самгин следил, как дым его папиросы сгущает сумрак комнаты, как
цветет огонь свечи, и
думал о том, что, конечно, Москва, Россия устали за эти годы социального террора, возглавляемого царем «карликовых людей», за десять лет студенческих волнений, рабочих демонстраций, крестьянских бунтов.
Надя, Надя… ты чистая, ты хорошая, ты, может быть, вот в этой самой комнате переживала окрыляющее чувство первой любви и, глядя в окно или поливая
цветы,
думала о нем,
о Лоскутове.
— Несколько слов. Я вас хотел спросить, как вы
думаете, если я завтра выставлю бюст Гарибальди, знаете, с
цветами, с лавровым венком, ведь это будет очень хорошо? Я уж и
о надписи
думал. трехцветными буквами «Garibaldi — liberateur!». [Гарибальди — освободитель! (фр.)]
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила
о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого
цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты
думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Потом он улегся на голом полу,
Всё скоро уснуло в сторожке,
Я
думала,
думала… лежа в углу
На мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу,
цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё дорогое —
Но где же Сергей?.. И
подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
«Вот та самая веселая жизнь,
о которой пишут во французских книгах», —
думал я, глядя в окна. И всегда мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, — они вились около нее, как осы над
цветком.
Казнит злодея провиденье!
Невинная погибла — жаль!
Но здесь ждала ее печаль,
А в небесах спасенье!
Ах, я ее видал — ее глаза
Всю чистоту души изображали ясно.
Кто б
думать мог, что этот
цвет прекрасный
Сомнет минутная гроза.
Что ты замолк, несчастный?
Рви волосы — терзайся — и кричи —
Ужасно! —
о, ужасно!
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний
о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя
думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый
цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Лунёву было приятно гулять среди тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и
цветов. В нём тоже всё было тихо, спокойно, — он отдыхал душой и ни
о чём не
думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.
Вошли в какой-то двор, долго шагали в глубину его, спотыкаясь
о доски, камни, мусор, потом спустились куда-то по лестнице. Климков хватался рукой за стены и
думал, что этой лестнице нет конца. Когда он очутился в квартире шпиона и при свете зажжённой лампы осмотрел её, его удивила масса пёстрых картин и бумажных
цветов; ими были облеплены почти сплошь все стены, и Мельников сразу стал чужим в этой маленькой, уютной комнате, с широкой постелью в углу за белым пологом.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких
цветов нет, какие у нас. У меня есть книги
о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что
думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
— Вам поздно
думать о любви, — начала, медленно приподнимаясь с кресла, Ида… — Мы вас простили, но за вами, как Авелева тень за Каином, пойдет повсюду тень моей сестры. Каждый
цветок, которым она невинно радовалась; птичка, за которой она при вас следила по небу глазами, само небо, под которым мы ее лелеяли для того, чтобы вы отняли ее у нас, — все это за нее заступится.
Лиза была высокая, тонкая, длинная. Длинное было в ней всё: и лицо, и нос не вперед, но вдоль по лицу, и пальцы, и ступни.
Цвет лица у ней был очень нежный, белый, желтоватый, с нежным румянцем, волосы длинные, русые, мягкие и вьющиеся, и прекрасные, ясные, кроткие, доверчивые глаза. Эти глаза особенно поразили Евгения. И когда он
думал о Лизе, он видел всегда перед собой эти ясные, кроткие, доверчивые глаза.
— Да, — сказала Суламифь задумчиво, — может быть, и правда, что человек никогда не поймет этого. Сегодня во время пира на моей груди было благоухающее вязание стакти. Но ты вышел из-за стола, и
цветы мои перестали пахнуть. Мне кажется, что тебя должны любить,
о царь, и женщины, и мужчины, и звери, и даже
цветы. Я часто
думаю и не могу понять: как можно любить кого-нибудь другого, кроме тебя?
Он не
думал вовсе
о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного
цвета.
Он забылся и перестал
думать обо всем, и даже
о втором
цветке, который нужно было сорвать.
Какая ночь! — В такую точно ночь
Я стала жертвою любви! — Иосиф мой!
О если б ты меня теперь увидел,
Ты испугался бы; в то время я
цвела,
Мои глаза блистали, как алмазы,
И щеки были нежны, точно пух!..
Увы! Ноэми, кто б тогда
подумал,
Что этот лоб морщины исчертят,
Что эти косы поседеют! — то-то время!..
Больше не
думай о них.
Смотри на
цветы.
Подумать можно: протекло лет со сто,
Так повернулось старое вверх дном.
А в сущности, все совершилось просто,
Так просто, что — но дело не
о том!
У самого Аничковского моста
Большой тогда мы занимали дом:
Он был — никто не усумнится в этом, —
Как прочие, окрашен желтым
цветом.
Вспыхнула Параша, зарделась как маков
цвет. Вспало ей на мысли, что Устинья от кого-нибудь выведала про ночное гулянье в Улангере и
о нем грозится рассказать Аксинье Захаровне. «Что будет тогда? —
думает Параша в сильной тревоге. — Пропадать моей головушке! Хоть заживо в гроб ложись!.. Житья не будет, заколотят тятенька с мамынькой до полу́смерти».
Мрачно ходил Марко Данилыч по комнате, долго
о чем-то раздумывал… Дуня вошла. Думчивая такая,
цвет с лица будто сбежал. Каждый день подолгу видается она с Аграфеной Петровной, но нет того,
о ком юные думы, неясные, не понятые еще ею вполне тревожные помышленья. Ровно волной его смыло, ровно ветром снесло. «Вот уж неделя, как нет», —
думает Дуня…
Думает, передумывает и совсем теряется в напрасных догадках.
Пока этот враждебный гений, с лицом ровного розового
цвета и с рыжими волосами, свернутыми у висков в две котелки, пошел доложить Тихону Ларионовичу
о прибывшем госте, Горданов окинул взором ряд комнат, открывавшихся из передней, и
подумал: «однако этот уж совсем подковался.
Оная ж женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые,
цветом темно-карие, косы и брови темно-русы, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски;
думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет
о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит.
Любовь была чистая и целомудренная, с нежным, застенчивым запахом, какой утром бывает от луговых
цветов в тихой лощинке, обросшей вокруг орешником. Ни одной сколько-нибудь чувственной мысли не шевелилось во мне, когда я
думал о Конопацких. Эти три девушки были для меня светлыми, бесплотными образами редкой красоты, которыми можно было только любоваться.
Двадцативосьмилетняя красавица, высокая ростом, стройная, прекрасно сложенная, с чудными голубыми глазами с поволокой, с прекрасными белокурыми волосами и ослепительно белым
цветом лица, чрезвычайно веселая и живая, не способная, казалось,
думать о чем-то серьезном — такова была в то время цесаревна Елизавета Петровна.
О чем
думала она в эти минуты? На этот вопрос она затруднилась бы ответить и сама. Она скорее ни
о чем не
думала или, лучше сказать, разнообразные отрывочные мысли, вертевшиеся в ее головке, производили впечатление отсутствия всякой мысли, как основные
цвета, при быстром движении в калейдоскопе, производят впечатление белого
цвета, который для непосвященных в законы физики кажется отсутствием всякого
цвета.
«От кого дар?» —
думала она и, решившись расспросить
о нем у своей горничной, спешила опустить
цветок в стакан воды, как бы нарочно поставленный близ нее на стол.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним, и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо, и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот
цветок любви вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не
думал о ней.