Неточные совпадения
— Так вот — провел недель пять на лоне
природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение
о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну,
думаю, черт с тобой!
— «
О, лжешь, —
думал я, — хвастаешь, а еще полудикий сын
природы!» Я сейчас же вспомнил его: он там ездил с маленькой каретой по городу и однажды целую улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать другой.
«Да,
о чем, бишь, я
думал? — спросил себя Нехлюдов, когда все эти перемены в
природе кончились, и поезд спустился в выемку с высокими откосами. — Да, я
думал о том, что все эти люди: смотритель, конвойные, все эти служащие, большей частью кроткие, добрые люди, сделались злыми только потому, что они служат».
Быть может, во веем городе я один стою вот здесь, вглядываясь в эти огни и тени, один
думаю о них, один желал бы изобразить и эту
природу, и этих людей так, чтобы все было правда и чтобы каждый нашел здесь свое место.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы; дело Прохорова разрешается само собою, то есть измором. Но даже в этот вожделенный момент, когда вся
природа свидетельствует
о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он
думает: «Пускай все это сделает закон».
Их любовь к
природе внешняя, наглядная, они любят картинки, и то ненадолго; смотря на них, они уже
думают о своих пошлых делишках и спешат домой, в свой грязный омут, в пыльную, душную атмосферу города, на свои балконы и террасы, подышать благовонием загнивших прудов в их жалких садах или вечерними испарениями мостовой, раскаленной дневным солнцем…
Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил
думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в
природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал
думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
Он сначала мысленно видел себя еще ребенком, белокурым, кудрявым, резвым, шаловливым мальчиком, любимцем-баловнем родителей, грозой слуг и особенно служанок; он видел себя невинным воспитанником
природы, играющим на коленях няни, трепещущим при слове: бука — он невольно улыбался,
думая о том, как недавно прошли эти годы, и как невероятно они погибли…
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной
природы, не
думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
— Действительно, неодушевленная
природа не
думает о красоте своих произведений, как дерево не
думает о том, чтобы его плоды были вкусны.
— Finita la commedia, [Представление окончено (итал.).] братику… Неженивыйся печется
о господе, а женивыйся печется
о жене своей. Да, братику, шел, шел, а потом как в яму оступился. Хотел тебе написать, да,
думаю, к чему добрых людей расстраивать… Испиваю теперь чашу даже до дна и обтачиваю терпение, но не жалуюсь, ибо всяк человек есть цифра в арифметике
природы, которая распоряжается с ними по-своему.
Теперь, в тихую погоду, когда вся
природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю, и оба
думали о том, как велика, как прекрасна эта страна.
У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела
думать о муже, но все ее прошлое со свадьбой, с Дымовым и с вечеринками казалось ей маленьким, ничтожным, тусклым, ненужным и далеким-далеким… В самом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей дело до Дымова? да существует ли он в
природе, и не сон ли он только?
Эта забота
о вещественных средствах жизни везде видна в песнях Кольцова. Пахарь его не восхищается только
природою; нет, он
думает о другом...
Когда он
думал о ней, она представлялась ему такой же чрезмерной, ненатуральной, как и южная
природа.
Во всей
природе чувствовалось что-то безнадежное, больное; земля, как падшая женщина, которая одна сидит в темной комнате и старается не
думать о прошлом, томилась воспоминаниями
о весне и лете и апатично ожидала неизбежной зимы. Куда ни взглянешь, всюду
природа представлялась темной, безгранично глубокой и холодной ямой, откуда не выбраться ни Кирилову, ни Абогину, ни красному полумесяцу…
Причина, почему представление
о смерти не оказывает того действия, какое оно могло бы оказать, заключается в том, что мы, по своей
природе, в качестве деятельных существ, по-настоящему совсем не должны
думать о смерти.
В вечерней тишине, когда видишь перед гобой одно только тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает
природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не
думать о далеком родном гнезде.
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту. Он апатично глядел на
природу, ждал солнечного тепла и
думал только
о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и в полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод ночью, таким он остался и при солнце…
Как и в прочем невозможно мыслить что-либо, если
думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к предмету мысли, чтобы получился самый этот предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится
о материи, она должна быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης)
природой.
«Таким образом, следует
думать о Боге, что он вводит свою волю в знание (Scienz) к
природе, дабы его сила открывалась в свете и могуществе и становилась царством радости: ибо, если бы в вечном Едином не возникала
природа, все было бы тихо: но
природа вводит себя в мучительность, чувствительность и ощутительность, дабы подвиглась вечная тишина, и силы прозвучали в слове…
Что же нужно
думать о неизреченной и непонятной
природе их самих?
Поэтому должно
думать, что каждое в отдельности из того, что говорится
о Боге, означает не то, что Он есть по существу, но показывает или то, что Он не есть, или некоторое отношение к чему-либо из того, что Ему противопоставляется, или что-либо из сопровождающих Его
природу или деятельность» (27–28).
Руссо, с его учением
о естественной благостности и доброте человеческой
природы, и
думают, что все попытки осуществить большую социальную правду есть руссоизм.
И доктор в соседней комнате стал говорить
о суровой
природе, влияющей на характер русского человека,
о длинных зимах, которые, стесняя свободу передвижения, задерживают умственный рост людей, а Лыжин с досадой слушал эти рассуждения, смотрел в окна на сугробы, которые намело на забор, смотрел на белую пыль, заполнявшую всё видимое пространство, на деревья, которые отчаянно гнулись то вправо, то влево, слушал вой и стуки и
думал мрачно...
— Я всё про барыньку
думаю, про вдовушку, — сказал он. — Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых чулочках… огонь баба! Баба — ой-ой! Это сейчас видно! И этакая красота принадлежит чёрт знает кому — правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею, похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней
о предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина! Замечательно шикарная! Чудо
природы!
И та и другая не любили женского общества; обе занимались литературою, покровительствовали ученым, ласкали предпочтительно иностранцев, были щедры без рассудительности и, между нами сказать, не
думали о благе своих подданных; обе не только в своих поступках, но и в одежде вывешивали странности характера своего и, назло
природе, старались показывать себя более мужчинами, нежели женщинами.