Неточные совпадения
День в
поле проработаешь,
Грязна
домой воротишься,
А банька-то на что?
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты, в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и как бы захирели; нехотя они работали на
полях, нехотя возвращались
домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из угла в угол, словно все опостылело им.
Вернувшись
домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на
полу пред кроватью.
Вечером еще сделали
поле, в которое и Весловский убил несколько штук, и в ночь вернулись
домой.
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
— Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. —
«Привычка, Ленский». — Но скучаешь
Ты как-то больше. — «Нет, равно.
Однако в
поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
Самгин пошел
домой, — хотелось есть до колик в желудке. В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на
полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
Проводив ее, чувствуя себя больным от этой встречи, не желая идти
домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел в
поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется в этот город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
Поехала жена с
Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу
домой — в кабинете, вижу, огонь, за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к
полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась
домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой, и лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют
поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с
полей восходит пар; становится прохладно, наступают сумерки, крестьяне толпами идут
домой.
И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице, возвращаться
домой с фабрик и
полей, как отец его: в сале, в навозе, с красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!
— Сыро в
поле, — заключил Обломов, — темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечом и бьют копытами: пора
домой.
Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись,
домойИ про свои работы вечны
Уже толкует меж собой.
Пустеет
поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось, к месту казни
Спешили, полные боязни.
«Уж поздно», — кто-то им сказал
И в
поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп,
И на телегу подымали
Два казака дубовый гроб.
Они воротились
домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие велела отнести к себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по
полю и спуститься к Волге, на песок.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на
полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они
домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Ну, ну… ну… — твердил Опенкин, кое-как барахтаясь и поднимаясь с
пола, — пойдем, пойдем. Зачем
домой, дабы змея лютая язвила меня до утрия? Нет, пойдем к тебе, человече: я поведаю ти, како Иаков боролся с Богом…
Среди круга многие катались верхом, а по обеим сторонам экипажей, по аллее и по
полю, шли непрерывной толпой тагалы и тагалки
домой из гавани, с фабрик, с работы.
Я недолго ждал своих; как я думал, так и вышло: их не пустили, и мы отправились другой дорогой
домой, опять мимо
полей и огородов.
— Только убрались с
поля, повез я пеньку мочить, приезжаю
домой, — подождал он, помолчав, — глядь, повестка — судить.
Когда я возвращался назад, день уже кончился. Едва солнце коснулось горизонта, как все китайцы, словно по команде, прекратили свои работы и медленно, не торопясь, пошли
домой. В
поле никого не осталось.
— А ведь я до двух часов не спала от радости, мой друг. А когда я уснула, какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в
поле, и со мной выбежало много подруг, тоже, как я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному
полю! Не сбылся сон! А я думала, что уж не ворочусь
домой.
Я отправился
домой через потемневшие
поля, медленно вдыхая пахучий воздух, и пришел в свою комнатку весь разнеженный сладостным томлением беспредметных и бесконечных ожиданий.
История эта состояла в следующем: мужик пахал
поле и выпахал железный казанок (котел) с червонцами. Он тихонько принес деньги
домой и зарыл в саду, не говоря никому ни слова. Но потом не утерпел и доверил тайну своей бабе, взяв с нее клятву, что она никому не расскажет. Баба, конечно, забожилась всеми внутренностями, но вынести тяжесть неразделенной тайны была не в силах. Поэтому она отправилась к попу и, когда тот разрешил ее от клятвы, выболтала все на духу.
И теперь, вместо того чтобы пройти прямо
домой, мы незаметно пошли в пустынную улицу, обставленную тополями, и вышли в
поле.
На улицу меня пускали редко, каждый раз я возвращался
домой, избитый мальчишками, — драка была любимым и единственным наслаждением моим, я отдавался ей со страстью. Мать хлестала меня ремнем, но наказание еще более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а мать наказывала меня сильнее. Как-то раз я предупредил ее, что, если она не перестанет бить, я укушу ей руку, убегу в
поле и там замерзну, — она удивленно оттолкнула меня, прошлась по комнате и сказала, задыхаясь от усталости...
Она пришла
домой, побираясь, вся испачканная, вся в лохмотьях, с ободранными башмаками; шла она пешком всю неделю, ночевала в
поле и очень простудилась; ноги были в ранах, руки опухли и растрескались.
Лаврецкому не хотелось идти
домой, он вышел из города в
поле.
Возвращаясь
домой, мы заехали в паровое
поле, довольно заросшее зеленым осотом и козлецом, за что отец мой сделал замечание Миронычу; но тот оправдывался дальностью
полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше не отрыгнет, то есть не вырастет.
Я стал проситься с отцом, который собирался ехать в
поле, и он согласился, сказав, что теперь можно, что он только объедет
поля и останется на гумне, а меня с Евсеичем отпустит
домой.
Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем
поле, перепрыгнули чрез несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, — и я перестал бояться), переехали дважды чрез Москву-реку — и я уже думал, что мы возвращаемся
домой, тем более что сам отец заметил, что лошадь моя устала, как вдруг он повернул от меня в сторону от Крымского броду и поскакал вдоль берега.
Свечи догорали в люстрах и канделябрах, на
полу валялись смятые бумажки от конфет и апельсинные корки, музыканты нагружались в буфете, братаясь с запоздалыми подкутившими субъектами, ни за что не хотевшими уходить
домой.
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с горькой ясностью. Однажды покойник муж пришел
домой поздно ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на
пол, ударил в бок ногой и сказал...
Она пошла
домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с
поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Опять шел Ромашов
домой, чувствуя себя одиноким, тоскующим, потерявшимся в каком-то чужом, темном и враждебном месте. Опять горела на западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и
полями, прекрасный фантастический город с жизнью, полной красоты, изящества и счастья.
И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой, грязной печи. На печи, на
полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся
домой…
Многие сотни! А сколько еще было таких, кто не в силах был идти и умер по пути
домой. Ведь после трупы находили на
полях, в лесах, около дорог, за двадцать пять верст от Москвы, а сколько умерло в больницах и дома! Погиб и мой извозчик Тихон, как я узнал уже после.
Целый день он бродил по
полям и по лесу и, возвратясь довольно поздно
домой, почти прокрался в кабинет, позвал потихоньку к себе своего камердинера и велел ему подать себе… не есть, — нет, а одного только вина… и не шампанского, а водки.
Сказав, исчезла. В нетерпенье
Благоразумный наш герой
Тотчас отправился
домой,
Сердечно позабыв о славе
И даже о княжне младой;
И шум малейший по дубраве,
Полет синицы, ропот вод
Его бросали в жар и в пот.
К полудню я кончаю ловлю, иду
домой лесом и
полями, — если идти большой дорогой, через деревни, мальчишки и парни отнимут клетки, порвут и поломают снасть, — это уж было испытано мною.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда. Придя в магазин, подметал
пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил
домой за обедом; мою должность у двери в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня...
Наверное, я и убежал бы куда-то, но на Пасхальной неделе, когда часть мастеров уехала
домой, в свои села, а оставшиеся пьянствовали, — гуляя в солнечный день по
полю над Окой, я встретил моего хозяина, племянника бабушки.
Играли долго, пили много. Поздно ночью в буфете Гудаевский внезапно подскочил к Передонову, без всяких объяснений ударил его по лицу несколько раз, разбил ему очки и проворно удалился из клуба. Передонов не оказал никакого сопротивления, притворился пьяным, повалился на
пол и захрапел. Его растолкали и выпроводили
домой.
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не видя, испугался, побежал искать и земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он за оградой в
поле на корточках сидел, молился; повёл его
домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он человек, чистая душа. Плакал и рассказывал...
Пришли
домой. Разбудив Дроздова, пили в кухне чай и снова водку. Шакир кричал на Максима, топая ногой о
пол...
Приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утихла тотчас же, и генерал успокоился. Сделав свое дело и получив, что следует, за труд, доктор сел в свою бричку и поехал
домой. За воротами в
поле он встретил Ивана Евсеича… Приказчик стоял на краю дороги и, глядя сосредоточенно себе под ноги, о чем-то думал. Судя по морщинам, бороздившим его лоб, и по выражению глаз, думы его были напряженны, мучительны…
Вспоминала об этом Надежда Петровна в теперешнем своем уединении, вспоминала, как после этого она приехала
домой, без всякой причины бегала и кружилась по комнатам, как Бламанже ползал по
полу и целовал ее руки; вспоминала… и сердце ее вотще зажигалось, и по щекам текли горькие-горькие слезы…
Когда все утомились и Лаптев пошел отыскивать Костю, чтобы ехать
домой, Юлия остановилась перед небольшим пейзажем и смотрела на него равнодушно. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том берегу тропинка, исчезающая в темной траве,
поле, потом справа кусочек леса, около него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает вечерняя заря.
Он уже собирался идти
домой, как вдруг к нему подошел незнакомый человек в шляпе с широкими
полями и, проговорив по-русски:"Я вас не беспокою?" — присел за его столик.
Мы расстались уже на закате солнца. Он пошел в деревню Шипку, чтобы рано утром выехать в Бургос, а оттуда
домой, в Стамбул, — он дал мне свой константинопольский адрес, — где Абадз-бей командует отрядом черкесов, а я отправился на другую сторону Шейновского
поля, в свою палатку, в лагерь, разбитый для русских гостей.
Она уже не обращала на него внимания и спешила через
поле домой. Она благополучно возвратилась к себе в спальню; но только лишь переступила порог, силы ей изменили, и она без чувств упала на руки Маше.