Неточные совпадения
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя
дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с
ноги на
ногу и не трогался с места.
«Обыск, обыск, сейчас обыск! — повторял он про себя, торопясь
дойти, — разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего, с
ног до головы.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. —
До самоубийства
дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под
ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
Человек
дошел до угла, остановился и, согнувшись, стал поправлять галошу, подняв
ногу; поправил, натянул шляпу еще больше и скрылся за углом.
— «Хоть гирше, та инше», — сказал Дронов, появляясь в двери. — Это — бесспорно,
до этого —
дойдем. Прихрамывая на обе
ноги по очереди, — сегодня на левую, завтра — на правую, но
дойдем!
— Нет, — сердито ответил Дьякон и, с трудом вытащив
ноги из-под стула, встал, пошатнулся. — Так вы, значит, напишите Любовь Антоновне, осторожненько, — обратился он к Варваре. — В мае, в первых числах,
дойду я
до нее.
— Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели,
до церкви
дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а Бог, по моей грешной молитве, поднял бы ее на
ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели не хворала!
Мы
дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху
до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые, сидят на прилавках, сложа
ноги под себя.
Не было возможности
дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались
до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия
ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
В поле, под
ногами, не было видно дороги, а в лесу было черно, как в печи, и Катюша, хотя и знала хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и
дошла до маленькой станции, на которой поезд стоял 3 минуты, не загодя, как она надеялась, а после второго звонка.
Они били, секли, пинали ее
ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец
дошли и
до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Чертопханов, словно нехотя, положил руку на шею коня, хлопнул по ней раза два, потом провел пальцами от холки по спине и,
дойдя до известного местечка над почками, слегка, по-охотницки, подавил это местечко. Конь немедленно выгнул хребет и, оглянувшись искоса на Чертопханова своим надменным черным глазом, фукнул и переступил передними
ногами.
Отдышавшись немного, олень поднялся на
ноги и, шатаясь, пошел в сторону, но, не
доходя до леса, увидел ручей и, не обращая на нас более внимания, стал жадно пить воду.
Не
доходя до реки Горбуши 2 км, тропа разделяется. Конная идет вброд через реку, а пешеходная взбирается на утесы и лепится по карнизу. Место это считается опасным, потому что почва на тропе под давлением
ноги ползет книзу.
Я не помню, как
дошел я
до З. Не
ноги меня несли, не лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие, сильные крылья. Я прошел мимо куста, где пел соловей, я остановился и долго слушал: мне казалось, он пел мою любовь и мое счастье.
Очередь
доходит до жаркого. Перед барыней лежит на блюде баранья
нога,
до такой степени исскобленная, что даже намека на мякоть нет.
Разогнался снова,
дошел до середины — не берет! что хочь делай: не берет, да и не берет!
ноги как деревянные стали!
Только что
дошел, однако ж,
до половины и хотел разгуляться и выметнуть
ногами на вихорь какую-то свою штуку, — не подымаются
ноги, да и только!
Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою, — он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону по пути к науке. Но это не помогло: на другой же день брат,
дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с
ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повел меня домой.
Случалось, что протоптанную накануне дорогу заметало ночью ветром, и тогда надо было протаптывать ее снова. Бывали случаи, когда на возвратном пути мы не находили своей лыжницы: ее заносило следом за нами. Тогда мы шли целиною, лишь бы поскорее
дойти до бивака и дать отдых измученным
ногам.
Феня тихо крикнула и едва удержалась на
ногах. Она утащила Мыльникова к себе в комнату и заставила рассказать все несколько раз. Господи, да что же это такое? Неужели Акинфий Назарыч мог
дойти до такого зверства?..
Засиженные
ноги едва шевелились, и она с трудом
дошла до избушки, точно шла на костылях.
— Позвольте. Оставьте ей ребенка: девочка еще мала; ей ничего очень дурного не могут сделать. Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год, и вам отдадут дитя с руками и с
ногами. А так что же будет:
дойдет ведь
до того, что очень может быть худо.
Когда речь
дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую
ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и
ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как
дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, — этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с
ног: он заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние стало
доходить по временам
до пределов невыносимой тоски.
Но,
дойдя до той минуты, когда он с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой, когда он отдался ей под
ноги, когда началось его рабство, — он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспоминать.
Фантазируя таким образом, он незаметно
доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под
ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели, губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую борьбу.
Ревизор Борноволоков, ступив на
ноги из экипажа, прежде чем
дойти до крыльца, сделал несколько шагов быстрых, но неровных, озираясь по сторонам и оглядываясь назад, как будто он созерцал город и даже любовался им, а Термосесов не верхоглядничал, не озирался и не корчил из себя первое лицо, а шел тихо и спокойно у левого плеча Борноволокова.
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было
дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе
ноги, и она полутрупом лежала четвертый год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
Возьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а потом параллельно ему, на аршин расстояния — другой, станешь на четвереньки —
ногами на одном шесте, а руками на другом — и ползешь боком вперед, передвигаешь
ноги по одному шесту и руки, иногда по локоть в воде, по другому.
Дойдешь до конца шестов — на одном стоишь, а другой вперед двигаешь. И это был единственный путь в раскольничьи скиты, где уж очень хорошими пряниками горячими с сотовым медом угощала меня мать Манефа.
— Нет, батюшка, господь милостив!
До этих храбрецов
дошла весть, что верстах в тридцати отсюда идет польская рать, так и давай бог
ноги! Все кинулись назад, по Волге за Нижний, и теперь на большой дороге ни одного шиша не встретишь.
Дойдя до поворота, он остановился на одну секунду, стукнул вдруг каблуком о каблук, быстро завертел Нину на месте и плавно, с улыбающимся снисходительно лицом, пронесся по самой середине площадки на толстых упругих
ногах.
В обыкновенное время, если считать отдыхи, старухе потребовалось бы без малого час времени, чтобы
дойти до Сосновки; но на этот раз она не думала даже отдыхать, а между тем пришла вдвое скорее.
Ноги ее помолодели и двигались сами собою. Она не успела, кажется, покинуть берег, как уже очутилась на версте от Сосновки и увидела стадо, лежавшее подле темной, безлиственной опушки рощи.
По этому самому комаревские улицы были совершенно почти пусты. Во все время, как Гришка пробирался к фабрике, где работал Захар, он не встретил души. Изредка
до слуха его
доходили торопливое шлепанье по лужам, затаенный возглас или шушуканье. Раз, впрочем, наткнулся он и сшиб с
ног мальчишку, перелетавшего стрелою улицу и посланного с пустым штофом к Герасиму.
На этот раз, впрочем, было из чего суетиться. Вчуже забирал страх при виде живых людей, которые, можно сказать, на ниточке висели от смерти: местами вода, успевшая уже затопить во время дня половину реки,
доходила им
до колен; местами приводилось им обходить проруби или перескакивать через широкие трещины, поминутно преграждавшие путь. Дороги нечего было искать: ее вовсе не было видно; следовало идти на авось: где лед держит пока
ногу, туда и ступай.
Пожалуй-таки и
дошло бы у них дело
до потасовки, да пан вмешался: топнул
ногой, — они и замолчали.
Вот перед ним кусок не засорённой земли узким мысом врезался в овраг; он пошёл по этому мысу и,
дойдя до острого конца его, сел там, свесив
ноги с обрыва.
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей в яму пред окном, — все эти звуки сливались в глухой шум, от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками за перила, с трудом поднимал
ноги, а
дойдя до двери, встал и тихо заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то говорил ему. Потом его толкнули в спину и раздался голос Перфишки...
Весь мокрый, встал он на
ноги и вышел на улицу. Темно было. Фонари были загашены, улицы совершенно опустели. Не отдавая себе хорошенько отчета, Колесов пустился идти скорым шагом. Прошел одну улицу, другую… Прохожие и дворники смотрели с удивлением и сторонились от него, мокрого, грязного… Он шел быстро, а куда — сам не знал… Колесил без разбору по Москве… Наконец,
дошел до какой-то церкви, где служили заутреню… Он машинально вошел туда, и встав в самый темный угол церкви, упал на колени и зарыдал.
Пешком он действительно
дошел до самой почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску, и то потому, что у него
ноги более не двигались.
В одну минуту столпилось человек двадцать около того места, где я остановился; мужчины кричали невнятным голосом, женщины стонали; все наперерыв старались всползти на вал: цеплялись друг за друга, хватались за траву, дрались, падали и с каким-то нечеловеческим воем катились вниз, где вновь прибегающие топтали их в
ногах и лезли через них, чтоб только
дойти до меня.
Меня обдало с головы
до ног холодом. «Ну! — подумал я, —
доходит и
до нас дело».
Словно колокол церковный прозвучал в отдалении и стих. Опустил голову и матрос, слышит в тишине, как побаливает на
ноге гниющая ранка, и беспокоится: не
доходит ли тяжкий запах
до Жегулева? И хочется ему не то чтобы умереть, а — не быть. Не быть.
Передние
ноги его были дугой согнуты в коленях, на обоих копытах были наплывы, и на одной, на которой пегина
доходила до половины
ноги, около колена была в кулак большая шишка.
Во-вторых, он хотел узнать,
до какой степени может
дойти непоколебимость человека… и нашел, что есть испытания, которых перенесть никто не в силах… это ему подало надежду увидать слезы, раскаяние Палицына — увидать его у
ног своих, грызущего землю в бешенстве, целующего его руки от страха… надежда усладительная, нет никакого сомнения.
Лучше бы, кажется, сломать себе шею, обе
ноги, чем стать посмешищем: ведь теперь узнает весь город,
дойдет до директора, попечителя, — ах, как бы чего не вышло! — нарисуют новую карикатуру, и кончится все это тем, что прикажут подать в отставку…
Он не заметил, как
дошёл до кустов сирени, под окном спальни своей, он долго сидел, упираясь локтями в колена, сжав лицо ладонями, глядя в чёрную землю, земля под
ногами шевелилась и пузырилась, точно готовясь провалиться.
Пунш, наконец,
дошел до третьих и четвертых стаканов на брата, и тогда господин Голядкин стал испытывать два ощущения: одно то, что необыкновенно счастлив, а другое — что уже не может стоять на
ногах.
Видно было, каких усилий стоило рекрутам правильно делать по команде поворот. Рассказывали, будто в недавнем прошлом для укрепления в памяти противоположности правого левому новобранцам привязывали к одной
ноге сено, а к другой солому.
До этого не
доходило на наших учениях, не лишенных, впрочем, трагизма ‹…›