Неточные совпадения
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал.
Доброе мнение обо мне начальников и войска было лестною наградою
службы моей, как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
Какую
службу ты несёшь?»
«На счастье грех роптать», Жужутка отвечает:
«Мой господин во мне души не чает;
Живу в довольстве и
добре,
И ем, и пью на серебре...
«
Добро, — прервал батюшка, — пора его в
службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело
службе противное и ни к чему
доброму не доводящее.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на
службе даже и при
добром, снисходительном начальнике. Бог знает, что сталось бы с ним, если б он попался к строгому и взыскательному!
Добрая старушка этому верила, да и не мудрено было верить, потому что должник принадлежал к одной из лучших фамилий, имел перед собою блестящую карьеру и получал хорошие доходы с имений и хорошее жалованье по
службе. Денежные затруднения, из которых старушка его выручила, были последствием какого-то мимолетного увлечения или неосторожности за картами в дворянском клубе, что поправить ему было, конечно, очень легко, — «лишь бы только доехать до Петербурга».
Он из немцев, по имени Вейнерт, жил долго в Москве в качестве учителя музыки или что-то в этом роде, получил за
службу пенсион и удалился, по болезни, сначала куда-то в Германию, потом на мыс
Доброй Надежды, ради климата.
Но, как человек от природы умный и
добрый, он очень скоро почувствовал невозможность такого примирения и, чтобы не видеть того внутреннего противоречия, в котором он постоянно находился, всё больше и больше отдавался столь распространенной среди военных привычке пить много вина и так предался этой привычке, что после тридцатипятилетней военной
службы сделался тем, что врачи называют алкоголиком.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто
добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной
службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной
службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно.
Действительно, Лопухов нашел в г-же Б. женщину умную,
добрую, без претензий, хотя по
службе мужа, по своему состоянию, родству она бы иметь большие претензия.
Мы с вами старые друзья, и я привык говорить с вами откровенно: штатской
службой, университетом вы ни вашему молодому человеку не сделаете
добра, ни пользы для общества.
Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и
добра он не сделал, на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на
службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.
Он был камердинером Сенатора и моего отца во время их
службы в гвардии,
добрый, честный и трезвый человек, глядевший в глаза молодым господам и угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю, было не легко.
Губернатор Курута, умный грек, хорошо знал людей и давно успел охладеть к
добру и злу. Мое положение он понял тотчас и не делал ни малейшего опыта меня притеснять. О канцелярии не было и помину, он поручил мне с одним учителем гимназии заведовать «Губернскими ведомостями» — в этом состояла вся
служба.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на
службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до
добра не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант русской
службы.
— Что же!
доброе дело, послужите в военной; я все в военной
службе был — видите, дослужился, и вы, может, будете фельдмаршалом…
Правда, в это время у него был хороший помощник: недавно присланный новый «подсудок» Попов, человек отцовских взглядов на
службу,
добрый, деловитый и честный.
Тысячу против одного держать можно, что изо ста дворянчиков, вступающих в
службу, 98 становятся повесами, а два под старость или, правильнее сказать, два в дряхлые их, хотя нестарые лета становятся
добрыми людьми.
—
Добрая, говорунья только, краснобайка!.. Все советует мне теперь, чтобы я отдал тебя в военную
службу.
— Дело
доброе! — подхватил Плавин. — И что же потом: к нам в Петербург на
службу?
— И
добро бы доподлинно не служили! А то, кажется, какой еще
службы желать! Намеднись его высокородие говорит:"Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да помни тоже, какова совесть есть!"Будто мы уж и «совести» не знаем-с! Сами, чай, изволите знать, про какую их высокородие «совесть» поминают-с! так мы завсегда по мере силы-возможности и себя наблюдали, да и начальников без призрения не оставляли… Однако сверх сил тяготы носить тоже невозможно-с.
— Вы свободны, господа офицеры.
Доброго пути и хорошей
службы. Прощайте.
— Ты не сердись на меня. Я тебе же
добра желаю. И прошу перестать быть ершом. Здесь тебе не корпус, а военное училище с воинской
службой. Да подожди, все обомнется, все утрясется… Так-то, дорогой мой.
— Особа он пока еще неважная — член этой здешней Управы благочиния, а некогда был цирюльником князя, брил его, забавляя рассказами, за что был им определен на
службу; а теперь уж коллежский асессор и скоро, говорят, будет сделан советником губернского правления… Словом, маленький Оливье нашего
доброго Людовика Одиннадцатого… Этот Оливье, в присутствии нашего родственника, весьма горячо говорил князю в пользу Тулузова и обвинял вас за донос.
Поэтому все, чем я на
службе моей, как, награжден, всё, как, чем осыпан, великими щедротами государя императора, как, всем положением моим и, как,
добрым именем — всем, всем решительно, как… — здесь голос его задрожал, — я, как, обязан одним вам и одним вам, дорогие друзья мои!
Увы! она никогда не получила романа девушки в белом платье, потому что он так и остался в отделе неосуществившихся
добрых намерений, хотя в данном случае и сослужил мне хорошую
службу.
Служба в полку приучила меня к дисциплине, к солдатской обстановке, жизнь бурлацкая да бродяжная выбросила из моего лексикона слова: страх, ужас, страдание, усталость, а окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно с моими прежними товарищами, вроде Орлова и Ноздри, Костыги, Улана и других удалых
добрых молодцев.
—
Добро,
добро, встань! Счастлив ты, что у меня есть до тебя дельце; а то узнал бы, каково со мной шутить!.. Ты должен сослужить мне
службу.
Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает перед ним ряд маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза — ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо товарища по
службе. Стояли перед клеткой обезьян, Яков с
доброй улыбкой в глазах говорил...
Глумов. Куда угодно. Я работать не прочь и буду работать прилежно, сколько сил хватит, но с одним условием: чтобы моя работа приносила действительную пользу, чтобы она увеличивала количество
добра, нужного для благосостояния массы. Переливать из пустого в порожнее, считать это
службой и получать отличия — я не согласен.
— Вот эта ж самая
служба родине, — заговорил он немножко нараспев и вкрадчивым голосом, — я думаю, и нуждалась бы, чтобы вы не расходились с князем: он — человек богатый ж и влиятельный, и
добрый! Мы ж поляки, по нашему несчастному политическому положению, не должны ничем пренебрегать, и нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин…
— Прошу покорно! — перервал Ленской, — вздумал меня учить! И
добро бы знал сам
службу…
Наскоро и голодно куснув, что было под рукою, разбрелись из любопытства и по делу: кто ушел на двор, где громили
службы, кто искал поживы по дому. Для старших оставались пустые и свободные часы, час или два, пока не разберутся в
добре и не нагрузятся по телегам; по богатству экономии следовало бы остаться дольше, но, по слухам, недалеко бродили стражники и рота солдат, приходилось торопиться.
От своих предшественников-швейцаров он получил в наследство много легенд из университетской жизни, прибавил к этому богатству много своего
добра, добытого за время
службы, и если хотите, то он расскажет вам много длинных и коротких историй.
Дело шло о
службе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом полу и, наконец, как кто-то из
добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил.
Один директор, будучи
добрый человек и желая вознаградить его за долгую
службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье.
Он успел посмотреть себя ребенком, свою деревню, свою мать, краснощекую, пухлую женщину, с
добрыми серыми глазами, отца — рыжебородого гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и видел жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого работой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречи его деревней, когда он возвратился со
службы; видел, как гордился перед всей деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким красавцем…
Второй: «Отчего многих
добрых людей видим в отставке?» разрешается: «Многие
добрые люди вышли из
службы, вероятно, для того, что нашли выгоду быть в отставке».
Ераст. Нет, не про то самое. Вы теперь всех людей любите и
добрые дела постоянно делаете, только одно у вас это занятие и есть, а себя любить не позволяете; но пройдет год или полтора, и вся эта ваша любовь… я не смею сказать, что она вам надоест, а только зачерствеет, и все ваши
добрые дела будут вроде как обязанность или
служба какая, а уж душевного ничего не будет. Вся эта ваша душевность иссякнет, а наместо того даже раздражительность после в вас окажется, и сердиться будете и на себя и на людей.
Все это были качества, очень подходящие для полицейской
службы, которой добивался Рыжов, — и он был сделан солигалическим квартальным, а мать его продолжала печь и продавать свои пироги на том самом базаре, где сын ее должен был установить и держать
добрые порядки: блюсти вес верный и меру полную и утрясенную.
— Человек он
добрый, только слаб ужасно. В одном полку со мной служил; полковник прямо ему предложил, чтобы он по своей слабости оставил
службу. Товарищи стали обижаться, ремарку делает на весь полк.
Ваничка. Зачем? нет-с… я на
службу определюсь… Вы прежде, Надежда Ивановна,
добрев были-с… Помните, в саду… а теперь вот не хотите!
Душа моя открыта перед Богом,
Я рад служить, рад душу положить!
Я к делу земскому рожден. Я вырос
На площади, между народных сходок.
Я рано плакал о народном горе,
И, не по летам, тяжесть земской
службыЯ на плечах носил своей охотой.
Теперь зовут меня, а я нейду;
И не пойду служить, пока весь Нижний
В моих руках не будет поголовно
Со всем народом и со всем
добром.
Человек, которому Овцебык сказал более, чем всем прочим, был Яков Челновский,
добрый, хороший малый, неспособный обидеть мухи и готовый на всякую
службу ближнему. Челновский доводился мне родственником в каком-то далеком колене. У Челновского я и познакомился с коренастым героем моего рассказа.
Князь, как большая часть мягких и
добрых людей, был почти неспособен отказывать просьбам, особенно так прямо и смело высказанным, как высказал свою Шамаев, но в то же время он был настолько опытен и осторожен в
службе, чтобы не поддаться же сразу человеку, совершенно не зная, кто он и что он такое.
Евдокеюшку послать — Виринеюшки жаль: восемь годов она сряду в читалках жила, много пользы принесла обители, и матушке Виринее я святое обещанье дала, что на дальнюю
службу племянницу ее больше не потребую… и что там ни будь, а старого друга,
добрую мою старушку, мать Виринею, не оскорблю…
— Бог вас спасет, матери, — поклонясь, молвила игуменья. —
Добро, что порядок блюли и Божию
службу справляли как следует. А что Марья Гавриловна, здорова ли? — осведомилась мать Манефа.
— Уж как я вами благодарна [В лесах за Волгой говорят: «благодарен вами», вместо «благодарю вас» и т. п.], Василий Борисыч, — говорила Манефа, сидя после
службы с московским посланником за чайным столом. — Истинно утешил, друг… Точно будто я на Иргизе стояла!.. Ангелоподобное пение!.. Изрядное осмогласие!.. Дай тебе, Господи,
доброго здоровья и души спасения, что обучил ты девиц моих столь красному пению… Уж как я много довольна тобой, Василий Борисыч, уж так много довольна, что рассказать тебе не умею.
И рвались же к нему на
службу, а кто попал, тот за хозяина и за его
добро рад бывал и в огонь и в воду.