Неточные совпадения
На платформе раздалось Боже Царя храни, потом крики: ура! и живио! Один из добровольцев, высокий, очень молодой человек с ввалившеюся
грудью, особенно заметно кланялся, махая над головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два
офицера и пожилой человек с большой бородой в засаленной фуражке.
— Книга, тут должна быть книга, — громко чмокнув, объяснил
офицер, выпрямляясь. Голос у него был сиплый, простуженный или сорванный; фигура — коренастая, широкогрудая, на
груди его ползал беленький крестик, над низеньким лбом щеткой стояли черные волосы.
Выгнув
грудь, закинув руки назад,
офицер встряхнул плечами, старый жандарм бережно снял с него пальто, подал портфель, тогда
офицер, поправив очки, тоже спросил тоном старого знакомого...
Встретили группу английских
офицеров, впереди их автоматически шагал неестественно высокий человек с лицом из трех костей, в белой чалме на длинной голове, со множеством орденов на
груди, узкой и плоской.
— Прошу оставить меня в покое, — тоже крикнул Тагильский, садясь к столу, раздвигая руками посуду. Самгин заметил, что руки у него дрожат. Толстый
офицер с седой бородкой на опухшем лице, с орденами на шее и на
груди, строго сказал...
Во второй комнате, освещенной висячею лампой, за накрытым с остатками обеда и двумя бутылками столом сидел в австрийской куртке, облегавшей его широкую
грудь и плечи, с большими белокурыми усами и очень красным лицом
офицер.
Рукопашный бой завязался, солдаты уже были на валу, разбойники начали уступать, но Дубровский, подошед к
офицеру, приставил ему пистолет ко
груди и выстрелил,
офицер грянулся навзничь.
Один закоснелый сармат, старик, уланский
офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в
грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Мне одному она доверила тайну любви к одному
офицеру Александрийского гусарского полка, в черном ментике и в черном доломане; это была действительная тайна, потому что и сам гусар никогда не подозревал, командуя своим эскадроном, какой чистый огонек теплился для него в
груди восьмнадцатилетней девушки.
— А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека; так и сказано у них: «в полчеловека». Вот уже, стало быть, не в
грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом у одного
офицера, он говорил, что это точно так и верно.
Вырывая свою руку,
офицер сильно оттолкнул его в
грудь; князь отлетел шага на три и упал на стул.
— Это входят в церковь разные господа, — начал Петин и сначала представил, как входит молодой
офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет… И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до
груди, близ галстука.
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо
офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В
груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
Мать встала рядом с Павлом у стены, сложила руки на
груди, как это сделал он, и тоже смотрела на
офицера. У нее вздрагивало под коленями и глаза застилал сухой туман.
И опять кто-то неведомый остался объясняться с ней. Прочие
офицеры вышли гурьбой наружу. Чистый, нежный воздух майской ночи легко и приятно вторгся в
грудь Ромашова и наполнил все его тело свежим, радостным трепетом. Ему казалось, что следы сегодняшнего пьянства сра-зу стерлись в его мозгу, точно от прикосновения мокрой губки.
Вольноопределяющийся Фокин, с университетским значком на
груди, стоит перед унтер-офицером в почтительной позе. Но его молодые серые глаза искрятся веселой насмешкой.
Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными
грудями, с жестким выражением глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то к одному, то к другому
офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно...
Два-три молодых
офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к пей и, сложив руки крестом и проливая себе на
грудь из рюмки водку, воскликнул с пьяным умилением...
Даже в Баден-Бадене, в Эмсе мне делалось жутко, когда, бывало, привезут в курзал из Раштата или из Кобленца несколько десятков
офицеров, чтоб доставить удовольствие a ces dames. [дамам] Не потому жутко, чтоб я боялся, что
офицер кликнет городового, а потому, что он всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченной
грудью, выбритым подбородком так и тычет в меня: я — герой!
Сравнительно с Петербургом, военный гарнизон Берлина не весьма многочислен, но тела ли прусских
офицеров дюжее,
груди ли у них объемистее, как бы то ни было, но делается положительно тесно, когда по улице проходит прусский
офицер.
Офицер был, сколько можно было заключить о нем в сидячем положении, не высок ростом, но чрезвычайно широк, и не столько от плеча до плеча, сколько от
груди до спины; он был широк и плотен, шея и затылок были у него очень развиты и напружены, так называемой талии — перехвата в середине туловища — у него не было, но и живота тоже не было, напротив он был скорее худ, особенно в лице, покрытом нездоровым желтоватым загаром.
Панталеоне, который успел уже затушеваться за куст так, чтобы не видеть вовсе офицера-обидчика, сперва ничего не понял изо всей речи г-на фон Рихтера — тем более что она была произнесена в нос; но вдруг встрепенулся, проворно выступил вперед и, судорожно стуча руками в
грудь, хриплым голосом возопил на своем смешанном наречии: «A-la-la-la…
При этих словах Джемма, которая продолжала сидеть на своем месте не шевелясь, — ее
грудь резко и высоко поднималась, — Джемма перевела глаза свои на г-на Клюбера… и так же пристально, таким же точно взором посмотрела на него, как и на
офицера.
— Но теперь вы субалтерн еще
офицер? — перебил вдруг капитана Марфин, искоса посматривая на высокую
грудь того, украшенную несколькими медалями и крестами.
Перед ним явилась рослая и статная женщина с красивым румяным лицом, с высокою, хорошо развитою
грудью, с серыми глазами навыкате и с отличнейшей пепельной косой, которая тяжело опускалась на затылок, — женщина, которая, по-видимому, проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая «Прекрасная Елена», по которой суждено вздыхать господам
офицерам.
Королева Марго лежала на постели, до подбородка закрывшись одеялом, а рядом с нею, у стены, сидел в одной рубахе, с раскрытой
грудью, скрипач-офицер, — на
груди у него тоже был шрам, он лежал красной полосою от правого плеча к соску и был так ярок, что даже в сумраке я отчетливо видел его.
Поодаль от стола, не принимая пищи, сидел жандармский генерал с непроницаемым, но унылым видом, как будто тяготясь надоевшей ему формальностью. Со всех сторон двигались и шумели
офицеры в своих красивых, украшенных золотом мундирах: кто, сидя за столом, допивал бутылку пива, кто, стоя у буфета, разжевывал закусочный пирожок, отряхивал крошки, упавшие на
грудь мундира, и самоуверенным жестом кидал монету, кто, подрагивая на каждой ноге, прогуливался перед вагонами нашего поезда, заглядывая на женские лица.
Офицер скучно крутит усы, наклонив голову; к нему, взмахнув цилиндром, подбегает человек и хрипло кричит что-то.
Офицер искоса взглянул на него, выпрямился, выправил
грудь, и — раздались громкие слова команды.
Выстроили весь отряд четырехугольником, а в отряде-то тысяч десять народу. Стали, ждем — стоим. Отрядный генерал на середину выехал, поздоровался: «Здорово, братцы!» — «Здравия желаем, ваше превосходительство!» — гаркнули. Объехал нас и выслал адъютанта. Красавец
офицер, на вороном коне, с «егорьем» на
груди.
Рыжий
офицер опять махнул платком. Из стволов вырвались одновременно двенадцать огненных язычков, затем клубов белого дыма, слившихся в сплошную массу, и белый саван на привязанном солдатике дрогнул, всколыхнулся раза три, а голова его в белом колпаке бессильно повисла на
груди.
Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского
офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в
груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой
офицер в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не закрывала
груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его было устремлено на то, чтоб брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
Якову Артамонову казалось, что изо рта
офицера тянутся не слова, но тонкие, невидимые петельки, они захлёстывают ему шею и душат так крепко, что холодеет в
груди, останавливается сердце и всё вокруг, качаясь, воет, как зимняя вьюга. А Нестеренко говорил с медленностью — явно нарочитой...
— Ошибка, сударь мой, ошибка! — настойчиво повторил
офицер и, разбрызгивая воду, крестя голую
грудь, пошёл в реку, шагая, как лошадь.
— Поеду теперь, значит, в Петербург, — проговорил Мановский, — и буду там ходатайствовать. Двадцать пять лет, ваше превосходительство, я служил честно. Я на
груди своей ношу знаки отличия и надеюсь, что не позволят и воспретят марать какой-нибудь позорной женщине мундир и кресты
офицера. — При последних словах у Михайла Егорыча навернулись даже слезы.
— Это написал мне подлый дурачок, тоже мальчишка, только студент. Я очень люблю — студенты, они — как военные
офицеры, а он за мной ухаживает. Это он про отца так! Отец у него важный, седая борода, с крестом на
груди и гуляет с собакой. Ой, я очень не люблю, когда старик с собакой, — разве нет никого больше? А сын — ругает его: вор! И вот — написал даже!
— Оставь, ребята, оставь, ничего! — махнул он рукой, входя в камеру. За ним вошел начальник этапа, болезненный и худой
офицер, да еще два-три молоденьких прапорщика конвойной команды. Фельдфебель, молодцевато выпятив
грудь, вынырнул из темноты и мгновенно прилип к косяку вытянутой фигурой.
Авилов подошел к ней, тревожно оглянулся по сторонам и обнял ее. Она молча, опустив глаза и покраснев, уперлась руками в его
грудь и делала усилия оттолкнуть его.
Офицер все крепче притягивал девушку к себе, тяжело дыша и торопливо целуя ее волосы и щеки.
Вероятно, от скуки он однажды обратил внимание на дядину горничную Харитину, высокую, сильную девушку, тихую и серьезную, с большими синими, постоянно немного грустными глазами. Как-то вечером, встретившись с Харитиной в сенях, Авилов обнял ее. Девушка молча отбросила его руки от своей
груди и так же молча ушла.
Офицер смутился и, озираясь, на цыпочках, с красным лицом и бьющимся сердцем прошел в свою комнату.
«Можно идти туда?» — «Я думаю», — отвечал
офицер после некоторого молчания; я взошел, и чуть крик восторга не вырвался из моей
груди: пространство более нежели на двадцать верст раскрывалось внезапно, нечаянно.
Мазурку она танцевала с тем же громадным
офицером; он важно и тяжело, словно туша в мундире, ходил, поводил плечами и
грудью, притоптывал ногами еле-еле — ему страшно не хотелось танцевать, а она порхала около, дразня его своей красотой, своей открытой шеей; глаза ее горели задором, движения были страстные, а он становился все равнодушнее и протягивал к ней руки милостиво, как король.
Но
офицер не сробел, а, вылупив глаза и выпучив
грудь, ответил...
Пристав видел в этом
офицере только честолюбца и лгуна, желающего иметь одну новую медаль на
грудь, и потому, пока его дежурный писал протокол, пристав придерживал у себя
офицера и старался выпытать у него истину через расспрос мелких подробностей.
A немец все приближался и приближался по направлению беспомощно распростертого Павла Павловича. Теперь он вынул саблю изо рта и опираясь на нее, стал тяжело приподниматься на ноги. Вот он поднялся с трудом и шагнул еще и еще раз к Любавину. Вот порылся в кобуре, достал оттуда револьвер и стал целить прямо в
грудь русскому
офицеру.
Сам капитан Любавин был еще молод. Его относительно солидный чин и знаменательный крестик Георгия, который он носил на
груди, были приобретены им еще в Японскую кампанию, где он отличился в рядах армии, будучи совсем еще юным
офицером. И горячий порыв обоих юношей-подростков тронул его до глубины души, найдя в нем, молодом и горячем воине, полное сочувствие.
Бледный казак с простреленною
грудью трясся на верху нагруженной двуколки, цепляясь слабеющими руками за веревки поверх брезента. Два солдата несли на носилках
офицера с оторванною ногою. Солдаты были угрюмы и смотрели в землю.
Офицер, с безумными от ужаса глазами, обращался ко всем встречным
офицерам и врачам...
Наш спутник, капитан Т., смотрел на все это и покусывал редкие усы. Это был боевой
офицер, с большим рубцом на шее от японской пули. Ни в каких взглядах мы с ним не сходились, но все-таки он мне ужасно нравился; чувствовался цельный человек, с настоящим мужеством в
груди, с достоинством, которое ни перед чем не сломится. Во всем, что он говорил, чуялась искренность и, главное, искание.
На руках двух казаков лежит умирающий
офицер. Он тяжело ранен в
грудь навылет.
«Уж не Володя ли, — подумала она, — произведен, может статься», и сердце ее радостно забилось. Вслед за тем пришел дворник и, опросив позднего посетителя, впустил его во двор. Собака, так сердито прежде лаявшая, стала ласкаться около
офицера, визжала, бросалась ему на
грудь.
— Пожалуй, вот случай с моим товарищем по полку, тоже бывшим поручиком павлоградского полка ван Бениненгеном. Его спас от смерти висевший у него на
груди большой эмалированный крест. В кавалерийской атаке японский
офицер нанёс ему удар саблей, но удар пришёлся по кресту и был так силён, что вся эмаль с креста слетела, но это препятствие сделано то, что сабля соскользнула и у ван Бениненгена оказалось лишь разрублено левое плечо, а иначе бы была разрублена вся
грудь…