Неточные совпадения
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину,
подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром такой — у меня всю ночь
горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?
Устав стоять, он обернулся, — в комнате было темно; в углу у дивана
горела маленькая лампа-ночник, постель на одном диване была пуста, а на белой
подушке другой постели торчала черная борода Захария. Самгин почувствовал себя обиженным, — неужели для него не нашлось отдельной комнаты? Схватив ручку шпингалета, он шумно открыл дверь на террасу, — там, в темноте, кто-то пошевелился, крякнув.
Подушки белели, как снег, и
горой возвышались чуть не до потолка; одеяла шелковые, стеганые.
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет
подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
Райский сбросил было долой
гору наложенных одна на другую мягких
подушек и взял с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного бабушкой раздевать его. Но бабушка переделала опять по-своему: велела положить на свое место
подушки и воротила Егора в спальню Райского.
Я раздвинул занавески, и передо мной представилась целая
гора пуховиков с неизменной длинной и круглой
подушкой.
Он провел панов в комнатку направо, не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми
подушками горой на каждой.
Я тебя как провидение ждала (не стоил ты того!), я
подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик, не беспокойся, у меня свое, другое
горе, вечное и всегда одно и то же.
Катря и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли одеялом, а за спину насовали
подушек. Но и это испытание кончилось, — Антип растворил ворота, и экипаж весело покатил на Самосадку. Мелькнула контора, потом фабрика, дальше почерневшие от дыма избушки Пеньковки, высокая зеленая труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через Березайку, а дальше уже начинался бесконечный лес и тронутые первою зеленью лужайки. Дорога от р. Березайки пошла прямо в
гору.
Петру Лукичу после покойного сна было гораздо лучше. Он сидел в постели, обложенный
подушками, и пил потихоньку воду с малиновым сиропом. Женни сидела возле его кровати; на столике
горела свеча под зеленым абажуром.
Я уходил потому, что не мог уже в этот день играть с моими друзьями по-прежнему, безмятежно. Чистая детская привязанность моя как-то замутилась… Хотя любовь моя к Валеку и Марусе не стала слабее, но к ней примешалась острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли. Дома я рано лег в постель, потому что не знал, куда уложить новое болезненное чувство, переполнявшее душу. Уткнувшись в
подушку, я горько плакал, пока крепкий сон не прогнал своим веянием моего глубокого
горя.
На
горе дела опять были плохи. Маруся опять слегла, и ей стало еще хуже; лицо ее
горело странным румянцем, белокурые волосы раскидались по
подушке; она никого не узнавала. Рядом с ней лежала злополучная кукла с розовыми щеками и глупыми блестящими глазами.
На полу разостлан белый холст, а стены гладко выструганы; горница разделена перегородкой, за которой виднелась кровать с целою
горой перин и
подушек и по временам слышался шорох.
С лихорадочною страстностью переезжает он с места на место, всходит на
горы и сходит с оных, бродит по деревням, удивляется свежести горного воздуха и дешевизне табльдотов, не морщась пьет местное вино, вступает в собеседования с кельнерами и хаускнехтами и наконец, с наступлением ночи, падает в постель (снабженную, впрочем, дерюгой вместо белья и какими-то кисельными комками вместо
подушек), измученный беготней и массой полученных впечатлений.
Голова его как-то безнадежно прильнула к
подушке, лицо и все тело
горели в сухом жару.
Я тоже посмотрел в щель: в такой же тесной конуре, как та, в которой мы были, на подоконнике окна, плотно закрытого ставнями,
горела жестяная лампа, около нее стояла косоглазая, голая татарка, ушивая рубаху. За нею, на двух
подушках постели, возвышалось взбухшее лицо Ардальона, торчала его черная, спутанная борода. Татарка вздрогнула, накинула на себя рубаху, пошла мимо постели и вдруг явилась в нашей комнате. Осип поглядел на нее и снова плюнул...
Он с невольным изумлением оглянул комнату, полную прохладной, тающей тьмой, широкую кровать,
гору красных
подушек на ней и с гордостью почувствовал себя полным хозяином этой женщины.
В головах кровати, на высокой подставке,
горит лампа, ровный свет тепло облил
подушки за спиной старика, его жёлтое голое темя и большие уши, не закрытые узеньким венчиком седых волос.
Ровно в шесть часов вечера приехал добродушный немец в Голубиную Солободку, к знакомому домику; не встретив никого в передней, в зале и гостиной, он хотел войти в спальню, но дверь была заперта; он постучался, дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и остановился от изумления: пол был устлан коврами; окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною кроватью висел парадный штофный занавес; в углу
горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала в постели, на
подушках в парадных же наволочках, одетая в щегольской, утренний широкий капот; лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием.
Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно почерневшим от
горя лицом, стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей
подушку и в то же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель.
Нюша уткнулась головой в
подушку и горько зарыдала. Это было первое
горе, которое разразилось над ее головой.
Она была очень длинная; потолок ее был украшен резным деревом; по одной из длинных стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый на западном склоне Апеннинских
гор.] камин, а на противоположной ему стене были расставлены на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими
подушками; посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли не золотые канделябра с целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам.
Оттого что окно было заперто ставнями, а лампа едва
горела, в комнате было темно. Ее лицо, лежавшее совсем близко от его головы, причудливо и изменчиво выделялось на смутной белизне
подушки. Оно уже стало не похоже на прежнее лицо, простое и красивое, круглое, русское, сероглазое лицо, — теперь оно сделалось точно худее и, ежеминутно и странно меняя выражение, казалось нежным, милым, загадочным и напоминало Рыбникову чье-то бесконечно знакомое, давно любимое, обаятельное, прекрасное лицо.
По ночам он так зарывался в
подушки и одеяло, что почти задыхался, но открыться не смел, хотя всю ночь в комнате
горел огонь и напротив него спала сиделка, приставленная к нему ввиду его особенного беспокойного состояния.
На
подушках остался след ее головы, и она испуганно хотела взбить их, чтобы уничтожить впадину, но раздумала, — и всю ночь, стыдливо кутаясь в жесткое больничное одеяло,
сгорая от стыда, от счастья, от любви, целовала свою беленькую девичью
подушку.
Я только
горел от стыда за моею дверью, спрятав в
подушки лицо, и не отпер, даже не отозвался.
Тут он увидел, что
горит, что
горит весь его угол,
горят его ширмы, вся квартира
горит, вместе с Устиньей Федоровной и со всеми ее постояльцами, что
горит его кровать,
подушка, одеяло, сундук и, наконец, его драгоценный тюфяк.
Доуров, сидя рядом со мной в коляске, небрежно откинувшись на мягкие упругие
подушки, смотрит на месяц и курит. В начале пути, всю дорогу от
Гори до Тифлиса, длившуюся около двух часов, он, как любезный кавалер, старался занять меня, угощая конфетами, купленными на вокзале, и всячески соболезнуя и сочувствуя моей невосполнимой утрате.
Тут Перская откинулась на
подушки и закрыла лицо руками. Прошла минута… другая… Я
сгорала от любопытства и нетерпения.
Облилась Дуня слезами при этих словах давнего верного друга. Сознавала она правду в речах Груни и не могла ничего возразить. В глубокую думу погрузилась она и через несколько минут, надрываясь от
горя, кинулась на постель Аграфены Петровны и, спрятав лицо в
подушки, не своим как будто голосом стала отрывисто вскрикивать. Если б эти рыданья, эти сердечные вопли случились в сионской горнице, собор Божьих людей возопил бы: «Накатил! Накатил!» Хлыстовские душевные движенья оставались еще в Дуне. Причитала она...
В углу стоит кровать, на ней целая
гора из пуховиков и
подушек в красных наволочках; чтобы взобраться на эту
гору, надо подставлять стул, а ляжешь — утонешь.
Пью чай, потом взбираюсь на
гору из пуховиков и
подушек… Просыпаюсь, спрашиваю про лодку — не вернулась еще. В горнице, чтоб не было холодно, бабы затопили печь и кстати, заодно, пекут хлеб. Горница нагрелась, и хлеб уж испекся, а лодки всё еще нет.
Хозяин и гость садятся пить чай. Молодая бабенка, жена хозяйского сына, подает им чай на подносе и низко кланяется, они берут чашки и молча пьют. В стороне, около печки, кипит самовар. Я опять лезу на
гору из пуховиков и
подушек, лежу и читаю, потом спускаюсь вниз и пишу; проходит много времени, очень много, а бабенка всё еще кланяется, и хозяин с гостем всё еще пьют чай.
И с этим девочка погасила свечу, чему Синтянина была, впрочем, несказанно рада, потому что щеки ее алели предательским, ярким румянцем, и она была так сконфужена и взволнована, что не в силах была сделать ничего иного, как добрести до кровати, и, упав головой на
подушки, заплакала слезами беспричинными, безотчетными, в которых и радость, и
горе были смешаны вместе, и вместе лились на свободу.
Бэлла занесла ногу в стремя и глядела на дедушку Магомета, готовая повиноваться по одному его взгляду. Она с дедой ни за что не хотели сесть в коляску и решили сопровождать нас всю дорогу верхом. Со мной в экипаж сели Анна и Юлико. Абрек поместился на козлах вместе с ямщиком-татарином. Нарядный и изнеженный, как всегда, Юлико полулежал на пестрых
подушках тахты, взятых из дому. Ему хотелось спать, и он поминутно жмурился на появляющийся из-за
гор багровый диск солнца.
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь… И я зарывалась в
подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и
горя.
Серафима сидела на кровати, облокотясь о кожаную
подушку, Теркин — на стуле, против окна. Штора была спущена.
Горела одна свеча. В каюте было душно.
Как беззаботно раскидалось прелестное дитя! Щеки ее
горели, райская улыбка перепархивала по устам. Вот рука горничной под
подушкой… Мариорица вздохнула… и Груне показалось, что рука у ней отнялась… «Открой она теперь глаза, — думала невольная сообщница шпионства, — меня, как громом, пришибет». Но рука уж под изголовьем… мысль о заводах, как сильный проводник, дала ей движение… записка схвачена… рука на свободе.
На другой половине видны были преизрядная кровать с завесом, постелью,
подушками и одеялом, двое туфли, два колпака, табурет и резной работы комель, в котором лежащие ледяные дрова, нефтью намазанные, многократно
горели.
От всех этих восточных материй, от всех этих низких и мягких диванов с массою прелестных
подушек, от всех подставок из черного дерева с инкрустацией из перламутра и слоновой кости и бронзы, от этих пушистых ковров, в которых тонула нога, от всех стен, задрапированных бархатистой шерстяной материей, от всего, казалось, распространялся тонкий аромат, который проникал во все существо человека и производил род опьянения: сладострастная дрожь охватывала тело, кровь
горела огнем, ум мутился, всецело побежденный желаниями тела.
Наталья Николаевна, которая тихим голосом приказывала и тихими шагами ходила из комнаты в комнату, то с ящиком, то с трубкой, то с
подушкой, незаметно расставляла из
горы поклажи все на свое место, успела, проходя мимо Сони, шепнуть...