Неточные совпадения
И скоро звонкий
голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский
голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая
старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Старушка в очках, грозно потрясая записной книжкой, кричала Тагильскому мужским, басовитым
голосом...
Над столом мелькали обезьяньи лапки
старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай, не умолкая шелестели ее картавые словечки, — их никто не слушал. Одетая в сукно мышиного цвета, она тем более напоминала обезьяну. По морщинам темненького лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул в грубоватом и глупом
голосе Дмитрия...
Надежда Васильевна провела отца в заднюю половину флигелька, где она занимала две крошечных комнатки; в одной жила сама с Маней, а в другой Павла Ивановна.
Старушка узнала по
голосу Василия Назарыча и другим ходом вышла в сени, чтобы не помешать первым минутам этого свидания.
— Можно, можно… — ответил какой-то глухой женский
голос, и от окна, из глубины клеенчатого кресла, поднялась низенькая
старушка в круглых серебряных очках. — Ведь это ты, Верочка?
Старостиха Анисья тончайшим
голосом завела песню, ее подхватили десятки
голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась на улицу и донеслась вплоть до деревни, где оставались только самые древние
старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как мир гуляет.
— А вы сами кто таковы, батюшка? — совсем другим
голосом проговорила
старушка, — не признать мне вас в темноте-то.
Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне не забыть выражения ее лица.
Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрипку и хриплым и диким
голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.
Небольшая ростом, высохнувшая, сморщившаяся, но вовсе не безобразная
старушка обыкновенно сидела или, лучше, лежала на большом неуклюжем диване, обкладенная подушками. Ее едва можно было разглядеть; все было белое: капот, чепец, подушки, чехлы на диване. Бледно-восковое и кружевно-нежное лицо ее вместе с слабым
голосом и белой одеждой придавали ей что-то отошедшее, еле-еле дышащее.
Живо помню я
старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым
голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Слышал, однако ж, что усадьба стоит и поныне в полной неприкосновенности, как при жизни
старушки; только за садовым тыном уже не так тихо, как во времена оно, а слышится немолчное щебетание молодых и свежих
голосов.
Другим и, может быть, еще более тяжким впечатлением улицы был мастер Григорий Иванович. Он совсем ослеп и ходил по миру, высокий, благообразный, немой. Его водила под руку маленькая серая
старушка; останавливаясь под окнами, она писклявым
голосом тянула, всегда глядя куда-то вбок...
— Вот и с
старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в
голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет
старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Марья Петровна благодарит вас за письмо.
Старушка, ровесница Louis Philippe, очень довольна, что работа ее вам понравилась, и ей несколько приятно, что в Тобольске умеют ценить наши изделия. Мы необыкновенно ладно живем. Она ко мне привыкла и я к ней. Дети и няньки со мной в дружбе. К счастию, между последними нет красавиц — иначе беда бы моему трепещущему сердцу, которое под холодною моею наружностию имеет свой
голос…
Дорогою мать очень много говорила с моим отцом о Марье Михайловне Мертваго; хвалила ее и удивлялась, как эта тихая
старушка, никогда не возвышавшая своего
голоса, умела внушать всем ее окружающим такое уважение и такое желание исполнять ее волю.
— А мой — десятый месяц! — сказала
старушка, и в
голосе ее Власова почувствовала что-то странное, похожее на гордость.
Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата — не металлический, как обычно, а какой-то мягкий, мохнатый, моховой
голос. Женский — мне мелькает она такою, какою когда-то жила маленькая — крючочек-старушка, вроде той — у Древнего Дома.
— Ну-тка, ну-тка, сударка! смотри на меня! тяжела? — допрашивала опытная
старушка провинившуюся голубицу; но в
голосе ее не слышалось укоризны, а, напротив, он звучал шутливо, почти весело, словно пахнэло на нее старым, хорошим времечком.
Вскоре после того, как пропала мать, отец взял в дом ласковую слободскую
старушку Макарьевну, у неё были ловкие и тёплые руки, она певучим
голосом рассказывала мальчику славные жуткие сказки и особенно хорошо длинную историю о том, как живёт бог на небесах...
— Благодарю вас, — сказала
старушка неожиданно твердым
голосом, — вы помогли Биче устроить все это дело. Да, я говорю о пиратах. Что же, повесили их? Раньше здесь было много пиратов.
Старушка не договорила:
голос ее вдруг ослабел. Она как-то усиленно закрыла глаза и замотала головою. Сквозь распущенные веки ее, лишенные ресниц, показались слезы, которые тотчас же наполнили глубокие морщины ее исхудалого лица.
Отвечая на каждое ее слово скоморошной какой-нибудь выходкой, он нередко в то же время обращался к Дуне, которая изредка выглядывала из-за люльки и подымала кроткий, дрожащий
голос, стараясь уговорить
старушку.
Последние слова сына,
голос, каким были они произнесены, вырвали из отцовского сердца последнюю надежду и окончательно его сломили. Он закрыл руками лицо, сделал безнадежный жест и безотрадным взглядом окинул Оку, лодки, наконец, дом и площадку. Взгляд его остановился на жене… Первая мысль
старушки, после того как прошел страх, была отыскать Ванюшу, который не пришел к завтраку.
Тетка Анна крепко охватила обеими руками шею возлюбленного детища; лицо
старушки прижимается еще крепче к груди его; слабым замирающим
голосом произносит она бессвязное прощальное причитание.
«Господи, помилу-уй», — пели на левом клиросе. Какой-то мальчишка подпевал противным, резавшим уши криком, не умея подладиться к хриплому и глухому
голосу дьячка. Нескладное пение раздражало Илью, вызывая в нём желание надрать мальчишке уши. В углу было жарко от натопленной печи, пахло горелой тряпкой. Какая-то
старушка в салопе подошла к нему и брюзгливо сказала...
— Charmant! Charmant! [Восхитительно! Восхитительно! (франц.)] — произнес чей-то незнакомый
голос, и с террасы в залу вступила высокая
старушка, со строгим, немножко желчным лицом, в очках и с седыми буклями. За нею шел молодой господин, совершеннейший петербургский comme il faut настоящего времени.
— У Жиглинской, у
старушки, — отвечал невинным
голосом Иллионский.
— А, граф Хвостиков!.. — произнесла своим добрым
голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к
старушке.
— Ах, нет, нет, это я сама! — повторила еще раз
старушка, хоть и трепетным
голосом.
Ида опять пристальнее и еще с большим удивлением поглядела через плечо на зятя и обернулась к матери.
Старушка провела рукою по руке, как будто она зябла, и опять тихим
голосом отвечала...
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать им что-нибудь; вынув несколько грошей, он каждому бросал по одному; они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где он и с кем; он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский
голос сзади его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу; он обернулся — и отвратительное зрелище представилось его глазам:
старушка, низенькая, сухая, с большим брюхом, так сказать, повисла на нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался
голос резкий и странный, еще ничего не значили в сравнении с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
— Батюшка-братец, — сказала
старушка слезливым
голосом, — не погуби ты своего родимого дитяти, не дай ты Наташиньки в когти черному диаволу.
И тот же дребезжащий
голос дьячка раздавался на клиросе, и та же
старушка, которую я помню всегда в церкви, при каждой службе, согнувшись стояла у стены и плачущими глазами смотрела на икону в клиросе, и прижимала сложенные персты к полинялому платку, и беззубым ртом шептала что-то.
С этим я протянул свою руку, чтобы коснуться руки доброй
старушки, и вздрогнул: рука моя возле самой руки мертвой бабушки прикоснулась и сжала руку Лины, а в это же самое мгновение тихий
голос из глубины комнаты произнес...
Направо, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым
голосом пела иволга, должно быть тоже
старушка.
В стороне жмётся Савелий и покашливает — точно ворон каркает, ожидая падали. Вихрем крутятся ребятишки, визг стоит в воздухе, свист, хохот, и всё покрывает сильный
голос Гнедого. А
старушка Лаптева, мать умалишённого Григория, стоя сзади солдата, держит его шапку в руках, трясёт головой и шевелит чёрными губами.
С каждым словом в
голосе старика слышалось более и более строгости, а на глазах
старушки навернулись слезы.
Старушка, как услыхала их
голос, сейчас встала с кресел и скорым этак шагом пошли им навстречу, и такое, сударь, было промеж их это свидание и раскаяние, что, может быть, только заклятые враги будут так встречаться на страшном суде божием.
— Ничего, сударь, — отвечала
старушка каким-то жеманным
голосом, отодвигая свои скудные пожитки в мешочке.
Напущенного гнева на лице мягкосердой
старушки как не бывало. Добродушно положив руку на плечо озорной головщицы, а другою поглаживая ее по голове, кротко, ласкающим, даже заискивающим
голосом спросила ее...
Вошла мать Манефа с Фленушкой и Евпраксией. После обычных «метаний» и поклонов Яким Прохорыч пристально поглядел на
старушку и дрогнувшим несколько
голосом спросил у нее...
— Аминат! Моя бедная! — вздохнул, подходя к ней, дедушка. — Твои слепые глаза не могут порадоваться на новую розу Дагестана… Но
голос сердца подскажет тебе, кто пред тобой. — С этими словами он легонько подтолкнул меня навстречу
старушке.
— Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, — склоняясь над больною, просящим
голосом говорила
старушка.
А где же дочь? Где же Манечка? Я не расспрашивал; не хотелось расспрашивать
старушку, одетую в глубокий траур, и пока я сидел в домике и потом уходил, Манечка не вышла ко мне, я не слышал ни ее
голоса, ни ее тихих, робких шагов… Было всё понятно и было так тяжело на душе.
— Так вот где я с ученичкой-то столкнулся, — говорил Преженцов и держал руку Таси. — Ростом не поднялись… все такая же маленькая… И глазки такие же… Вот
голос не тот стал, возмужал… Их превосходительство как изволит поживать? Папенька, маменька? Мамаша меня не одобряла… Нет!.. Не такого я был строения… Ну, и парлефрансе не имелось у меня. Бабушка как? Все еще здравствует? И эта, как ее: Полина, Фифина!.. Да, Фифина!.. Бабушка — хорошая
старушка!..
— Нельзя, дурочка, да и сердиться нечего… Все обедняли, а то и совсем разорились… Связей ни у кого нет прежних. Надо по-другому себе дорогу пролагать… Где же тут рассчитывать на родственные чувства?.. А вот ты мне что скажи, —
старушка понизила
голос, — дал ли что Ника?
— Ты это, Елисавета Трейман? — спросила
старушка с радостным лицом. — Голос-ат твой слышу, а глазами плохо тебя смекаю.
Из окна кто-то вынул внутрь рамочку, затянутую пузырем; пахнул пар, и вслед за ним из отверстия оконного высунулось обвитое этим паром, как облачком, желтовосковое, в густых сборах, лицо
старушки. Она закашлялась, и тогда, казалось, вылетали изо рта ее вспышки дыма. Ласковым
голосом спросила она, что нужно цыганам.
Старушка говорила вес это слабым, прерывающимся
голосом и, наконец, утомившись, замолкла. Молчала и Дарья Николаевна. Густые тени то набегали на ее лицо, то сбегали с него. Она сидела за светом, а потому Глафира Петровна не могла заметить этого, да к тому же, за последнее время она стала плохо видеть.