Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе,
бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным
глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга
глазами.
В то время как
бабушка сказала, что он очень вырос, и устремила на него свои проницательные
глаза, я испытывал то чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник, ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства
бабушка спросила: не болят ли у меня
глаза, что я ими хлопаю, как филин.
— О, моя милая
бабушка, — отвечал я, — вам и не будет надобности давать мне советы, — я только взгляну на ваше лицо и прочитаю в ваших
глазах все, что мне нужно.
Бабушка не ответила, выжимая слезы из
глаз маленьким платочком, обшитым кружевами.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными
глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у
бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая
глазами по его
глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая
бабушка, говорит, что я не помню, — а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что
бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него
глаза и ничего не скажешь?
— Ну, дремлете: вон у вас и
глаза закрыты. Я тоже, как лягу, сейчас засну, даже иногда не успею чулок снять, так и повалюсь. Верочка долго не спит:
бабушка бранит ее, называет полунощницей. А в Петербурге рано ложатся?
Бабушка отвернулась в сторону, заметив, как играла
глазами Полина Карповна.
— Что вы все молчите, так странно смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним
глазами. — Я бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. — Смотрите же,
бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
У Марфеньки на
глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего
бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат
бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но
бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит
глазами вокруг себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно на каждого.
Тушин тоже смотрит на Веру какими-то особенными
глазами. И
бабушка, и Райский, а всего более сама Вера заметили это.
Например, если б
бабушка на полгода или на год отослала ее с
глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
— Боже мой! Что еще скажет
бабушка! Ступайте прочь, прочь — и помните, что если maman ваша будет вас бранить, а меня
бабушка не простит, вы и
глаз не кажите — я умру со стыда, а вы на всю жизнь останетесь нечестны!
Глаза у
бабушки засверкали.
—
Бабушка… — шептала она и в изумлении широко открыла
глаза, точно воскресая, — может ли это быть?
Он вытаращил
глаза на нее, потом на
бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил.
«Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не
бабушка, не Викентьев, не Марфенька, зачем я — Вера в своем роде?» — думал он и боязливо искал Веру
глазами.
Вера хмурится и, очевидно, страдает, что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей — и с таким веселым лицом,
глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что
бабушка теряется до испуга.
Переработает ли в себе
бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя Вера и читала в
глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
Она рвалась к
бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на
глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая казнь Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
Райский пробежал
глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от
бабушки.
Бабушка добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не хочет того, чего с ней не было, чего она не видала своими
глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
— Что вы,
бабушка? — вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку
глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
— Прочь с
глаз моих! Позвать ко мне Савелья! — заключила
бабушка. — Борис Павлыч, ты барин, разбери их!
— Сплю, — отвечает Вера и закрывает
глаза, чтоб обмануть
бабушку.
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с
глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не
бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
— Я буду надеяться… — сказал он тише и смотрел на нее молящими
глазами. — Ах, если б и я, как Викентьев, мог когда-нибудь сказать: «
бабушка»!
Она была бледнее прежнего, в
глазах ее было меньше блеска, в движениях меньше живости. Все это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями, писала реестры, счеты, исполняла поручения
бабушки. И никто ничего не замечал.
Но он не слушал, а смотрел, как писала
бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до
глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
Кофей, чай, булки, завтрак, обед — все это опрокинулось на студента, еще стыдливого, робкого, нежного юношу, с аппетитом ранней молодости; и всему он сделал честь. А
бабушка почти не сводила
глаз с него.
— Вот помещик приехал! — сказала
бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял
глаза на
бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми
глазами, и сравнивал с оригиналом.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился
глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с
бабушкой и с сестрой.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула,
бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от
глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых
глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
— Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в
глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
И
бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к
глазам от этой мысли.
Не только Райский, но и сама
бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению,
глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
И сделала повелительный жест рукой, чтоб он шел. Он вышел в страхе, бледный, сдал все на руки Якову, Василисе и Савелью и сам из-за угла старался видеть, что делается с
бабушкой. Он не спускал
глаз с ее окон и дверей.
Он понял теперь
бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными
глазами.
Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование
бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и
бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие
глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
И с этим но, и с этим вздохом пришел к себе домой, мало-помалу оправданный в собственных
глазах, и, к большому удовольствию
бабушки, весело и с аппетитом пообедал с нею и с Марфенькой.
Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет
бабушки с сухими и горячими
глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в
глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Вера, по настоянию
бабушки (сама Татьяна Марковна не могла), передала Райскому только глухой намек о ее любви, предметом которой был Ватутин, не сказав ни слова о «грехе». Но этим полудоверием вовсе не решилась для Райского загадка — откуда
бабушка, в его
глазах старая девушка, могла почерпнуть силу, чтоб снести, не с девическою твердостью, мужественно, не только самой — тяжесть «беды», но успокоить и Веру, спасти ее окончательно от нравственной гибели, собственного отчаяния.
Вера слушала в изумлении, глядя большими
глазами на
бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а
бабушка — вся правда и честность!
«У него
глаза покраснели, — думал он, — напрасно я зазвал его — видно,
бабушка правду говорит: как бы он чего-нибудь…»
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех
бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает,
глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
— Что
бабушка? — спросила она, открыв
глаза, и опять закрыла их. — Наташа, где ты? поди сюда, что ты все прячешься?