Неточные совпадения
«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую
в себе, и
в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими
людьми в одно общество верующих, которое называют церковью.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение
человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили
в покое, потому что ему весело.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. —
В каком виде!
Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще
неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
И в-пятых, наконец, всем
людям, подвергнутым этим воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания детей, женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии тем, кто представит живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с женами и соединения для сожительства чужих жен с чужими мужчинами, расстреляния, вешания, — внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более позволено тем, которые находятся
в неволе, нужде и бедствиях.
«Не годится, показавши волю, оставлять
человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Там соединили двадцать
человек, которые должны прямо оттуда быть разбросаны одни по казематам крепостей, другие — по дальним городам, — все они провели девять месяцев
в неволе.
Только внезапное появление сильного и горячего луча может при подобных условиях разбудить человеческую совесть и разорвать цепи той вековечной
неволи,
в которой обязательно вращалась целая масса
людей, начиная с всевластных господ и кончая каким-нибудь постылым Кирюшкой, которого не нынче завтра ожидала «красная шапка».
Но выкупиться богатому подрядчику из заводской
неволи было немыслимо: заводы не нуждались
в деньгах, как помещики, а отпускать от себя богатого
человека невыгодно, то есть богатого по своей крепостной заводской арифметике.
Умножь оскорбления надменности и уязвления силы, даже
в любезнейших
человека чувствованиях; тогда с ужасом узришь возникшее губительство
неволи, которое тем только различествует от побед и завоеваний, что не дает тому родиться, что победа посекает.
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с
людьми, которые, по их положению
в свете, могли волею и
неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
В уголке стоял худенький, маленький
человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением, были постоянно подняты к небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах
в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
— Как кто? Этакого слабого
человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен
в глазах при нем почесть что
в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что
в острог его посадят; за
неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
Это
люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное — ничего не умеющие делать для русской жизни: за
неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются
в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники…
Они видят, что пророчество христианства сбывается, — оно разрывает узы скованных и освобождает
людей, находящихся
в неволе, и видят, что это освобождение неизбежно должно уничтожить тех, которые держат других
в неволе.
Всякий знает это несомненно твердо всем существом своим и вместе с тем не только видит вокруг себя деление всех
людей на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся и страдающую, а другую — праздную, угнетающую и роскошествующую и веселящуюся, — не только видит, но волей-неволей с той или другой стороны принимает участие
в этом отвергаемом его сознанием разделении
людей и не может не страдать от сознания такого противоречия и участия
в нем.
Ты, родная моя матушка, Пожалей меня, несчастную, — Тяжело мне у чужих
людей,
В злой
неволе сердце высохло.
Скажите ей, что Моисей, изводя народ из
неволи, велел своим унести драгоценные сосуды египтян, и мы можем хорошо воспитать нового
человека только тогда, когда он похитит мудрость древних и поносится с нею
в зное пустыни, пренебрегая и голод, и жажду, и горечь мерры.
Под разными предлогами, пренебрегая гнев госпожи своей, Ольга отлучалась от скучной работы и старалась встретить где-нибудь
в отдаленной пустой комнате Вадима; и странно! она почти всегда находила его там, где думала найти — и тогда просьбы, ласки, все хитрости были употребляемы, чтобы выманить желанную тайну — однако он был непреклонен; умел отвести разговор на другой предмет, занимал ее разными рассказами — но тайны не было; она дивилась его уму, его бурному нраву, начинала проникать
в его сумрачную душу и заметила, что этот
человек рожден не для рабства: — и это заставило ее иметь к нему доверенность; немудрено; — власть разлучает гордые души, а
неволя соединяет их.
Но вот наконец точка опоры отыскана, а тут, как на грех, подкралась осень, и культурный
человек волей-неволей обязывается оставить случайные задачи, чтобы всецело отдаться задачам коренным, а деревня остается
в положении той помпадурши, которая при известии о низложении своего краткосрочного помпадура восклицала: «Глупушка! нашалил — и уехал!»
В Петербурге можно жить несколько лет с кем-нибудь на одной лестнице и не знать своих соседей даже
в лицо, но
в провинции,
в каком-нибудь Пеньковском заводе,
в неделю знаешь всех не только
в лицо, a, nolens volens, [Волей-неволей (лат.).] совершенно незаметно узнаешь всю подноготную, решительно все, что только можно знать, даже немного более того, потому что вообще засидевшийся
в провинции русский
человек чувствует непреодолимую слабость к красному словцу, особенно когда дело касается своего ближнего.
И вот, обойдя городишко, стали эти злополучные пришельцы опять проситься
в острог. Там хоть можно было обогреться от осенней мокроты и стужи. Но и
в острог их не взяли, потому что срок их острожной
неволи минул, и они теперь были
люди вольные. Они были свободны умереть под любым забором или
в любой канаве.
О чем жалеть? Когда б ты знала.
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там
люди в кучах, за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.
— Я вооружил, да-с, я же виноват, коли муж к жене, а она
в сторону… может быть, по-вашему, образованному, ничего, очень хорошо… а мы
люди простые. Что ж такое? Я прямо скажу, я мужчина, за
неволю сделаешь что-нибудь… У них рюмку водки выпьешь, так сейчас и пьяница; ну, пьяница, так пьяница, будь по-ихнему. Теперь меня всего обобрали… я нищий стал… у меня тут тридцать тысяч серебром ухнуло, — ну и виноват, значит! Мы ведь дураки, ничего не понимаем, учились на медные деньги,
в университетах не были.
Никон(приосанясь). Никак нет-с, помилуйте! Я только то, что
человек, значит, нездоровый: московской части, теперь, третьего квартала,
в больнице тоже семь месяцев лежал, а там, как сейчас привели нашего брата, сейчас его
в воду,
в кипяток самый, сажают, за
неволю, батюшка, Сергей Васильич, у кажинного
человека расслабят всякие суставы
в нем какие есть.
Что бы там ни заговорил за меня какой-нибудь софизм, я все-таки был виноват, я путался
в недостойных историях, водился с безнравственными
людьми, и волей
неволей ко мне все-таки прилипла грязь моего прошедшего.
— Счастье не
в воле, а
в доле, — тихо и нежно сказала Манефа. —
Неволя только крушит, а воля
человека губит… Да и на что же ты ропщешь? Не
в темнице живешь, за затворами да запорами?.. Разве нет тебе воли во всем?.. Говори скорей, не томи меня, всю правду скажи. Слюбилась, что ли, с кем?
Самым ужасным тогда казалось, что
люди в нашем месте были связаны крепостною
неволею: через это они не могли никуда отлучиться и ничего себе промыслить.
И ежели который
человек, ведением или неведением, волей или
неволей, хотя перстом единым прикасался к кряковистому дубу или омывался водой из Поганого ключа, тем же часом распалялся он на греховную страсть, и оттого много скверны творилось
в долине и
в рощах, ее окружавших.
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой сказала Марья Ивановна. —
В богословие пустились… Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме
людей, особенной благодатью озаренных, тех
людей, что имеют
в устах «слово живота»… А такие
люди есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула на Дуню. — Не
в том дело, Марко Данилыч, — не
невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией. Господь лучше вас устроит.
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения, забывая, что
в наш век надо заставлять знать себя; далее
в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а что касается до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров может не сомневаться
в теплейшем к нему расположении, но, однако же, разумеется, и не может
неволить товарища (то есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и ни за кого из близких
людей,
в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
— Мысль доктора вполне ясна:
в теории непримиримость хороша и даже необходима, но условия жизни таковы, что
человеку волею-неволею приходится съеживаться и становиться
в узкую колею.
И вот тут-то
человек, волей-неволей, подчиняется уже не рассуждению, а тому внешнему руководству жизни, которое всегда существовало и существует
в каждом обществе
людей.
Страдание для
человека есть только одно, и оно-то и есть то страдание, которое заставляет
человека волей-неволей отдаваться той жизни,
в которой для него есть только одно благо.
Если не разум
человека, то мучительность страдания волей-неволей заставляют его признать то, что жизнь его не умещается
в его личности, что личность его есть только видимая часть всей его жизни, что внешняя, видимая им из его личности связь причины и действия, не совпадает с той внутренней связью причины и действия, которая всегда известна
человеку из его разумного сознания.
Волей-неволей
человек должен признать, что жизнь его не ограничивается его личностью от рождения и до смерти и что цель, сознаваемая им, есть цель достижимая и что
в стремлении к ней —
в сознании большей и большей своей греховности и
в большем и большем осуществлении всей истины
в своей жизни и
в жизни мира и состоит и состояло и всегда будет состоять дело его жизни, неотделимой от жизни всего мира.
Толковее этого бедный
человек ничего не мог рассказать, да и отцу Флавиану жаль было его больше
неволить. Бедняк был
в самом жалком положении, все он грелся и дрожал, не мог согреться. К вечеру, придя немножко
в себя, он пожелал поисповедаться и приготовиться к смерти, а через день действительно умер.
Неволя или расчеты одни могли загнать
человека в эти места: так непривлекательны они казались!
В борьбе с своею страстью он обещал высвободить себя из
неволи ее и умирить все голоса, восставшие против него из глубины его совести. Обещал, да! Посмотрим, у кого из молодых
людей, почти одинаких лет, достанет силы воли совершить свой обет — у русского разгульного ли молодца или у степенного падуанского бакалавра.
—
Неволей, — отвечал молодой
человек, — потому что наслало меня к тебе дело головное, кровное; волей, потому что
в этом деле избрал тебя, Афанасий Никитич, вместо отца родного. Будь же мне отец, не откажись.
— Никто как Бог, касаточка, — отвечала старуха, — может и
в самом деле лучше будет. Каторга-то для нашей сестры не страшна, от бывалых слыхала я, бродяжка ведь я,
в Сибирь-то эту второй раз иду. Работой не
неволят, а коли больна,
в тюремной больнице хоть всю жизнь лежи — свободно. Поправишься, Бог даст! Из себя ты такая чудесная, начальству приглянешься, первым
человеком будешь — барыней. Конечно, коли перед начальством фордыбачить небудешь, покоришься.
—
В поход он перво-наперво
неволею идет, а второе — он ратный
человек,
в поход ходить — его служба. А Яшка что? На печи здесь сидел да на балалайке потрынкивал, вот и вся его служба.
— Послал мне Бог на мою сиротскую долю доброго
человека, он мне и поведал, да и сказал, чтобы я имени не упоминал лиходеев, коли хочу, чтобы голова моя на плечах осталася… Я так и сделал. Поглядел денек на Москву, съездил
в Неволю…
Человек, омертвивший и механизировавший природу своим падением и порабощением, встретил отовсюду сопротивление этого мертвого механизма природы и попал
в неволю к природной необходимости.
Начали они это с того, что, по приказанию своего воеводы, «отняли каторгу (судно), со всеми животы» (т. е. имуществом), а также отняли у них и сорок
человек турок, которых освободившиеся русские сами содержали теперь у себя
в плену и надеялись притащить их взаперти к себе «ко дворам» или продать где-нибудь
в неволю, а при опасности, конечно, не затруднились бы сбросить и за борт.