Неточные совпадения
Он с холодною
кровью усматривает
все степени опасности, принимает нужные меры, славу свою предпочитает жизни; но что
всего более — он для пользы и славы отечества не устрашается забыть свою собственную славу.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у
всех солдатики начали наливаться
кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Обыкновенно Бородавкин, напившись утром чаю, кликал клич; сбегались оловянные солдатики, мгновенно наливались
кровью и во
весь дух бежали до места.
Но у ней в высшей степени было качество, заставляющее забывать
все недостатки; это качество была
кровь, та
кровь, которая сказывается, по английскому выражению.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в
крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко
всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать
кровью и убежал за помощью. Через час Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во
все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась у него ходить за ним.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она
все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать;
кровь поминутно приливала в голову, но со
всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по
всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми;
все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Сердце мое облилось
кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз:
все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне
кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть
все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
Кровь Чичикова, напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтоб набросить узду на
все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны
кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела
кровь;
Теперь, как в доме опустелом,
Всё в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет
кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна
всей душой…
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей
крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И
всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И
всё ей кажется темно?
Бывало, писывала
кровьюОна в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н, как N французский,
Произносить умела в нос;
Но скоро
всё перевелось;
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла; стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как
кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по
всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц.
Кровь ударила мне в голову, и я
все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
Будет, будет
все поле с облогами [Облога — целина, пустошь.] и дорогами покрыто торчащими их белыми костями, щедро обмывшись козацкою их
кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями и копьями.
Один молодой полковник, живая, горячая
кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не подумал долго и бросился со
всех сил с конем за козаками: перевернулся три раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы.
И
вся Сечь молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли
крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании.
— А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь
вся казна наша, добытая христианскою
кровью?
Как забунтовала по
всем жилкам молодая
кровь!
Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую каплю
крови их она отдала бы себя
всю.
Ключом хлынула вверх алая, как надречная калина, высокая дворянская
кровь и выкрасила
весь обшитый золотом желтый кафтан его.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая
кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею:
все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза,
кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с
всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
— Мне
все равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла
кровь. Я этого не хочу.
Наполеонами и так далее,
все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед
кровью, если только
кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и
все его платье в
крови, что, может быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет
всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье,
весь в
крови. С лица, с головы текла
кровь; лицо было
все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что
кровь «освежает»; когда
вся жизнь проповедуется в комфорте.
Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь тебе задать
всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с топорами, с
кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом?
«Важнее
всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и про
кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся
кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось,
все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра
все прилично было, закуски были и
всё… то руки ломает,
кровью харкает, плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии.
— Да, замочился… я
весь в
крови! — проговорил с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул головой и пошел вниз по лестнице.
Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и с помощью Катерины Ивановны отстегнул
всю смоченную
кровью рубашку и обнажил грудь больного.
— А где работаем. «Зачем, дескать,
кровь отмыли? Тут, говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик стал звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит, в контору, там
все докажу. Навязался.
Весь кончик носка пропитан
кровью»; должно быть, он в ту лужу неосторожно тогда ступил…
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другой рукою грудь. Платок был
весь в
крови…
Прежде
всего он принялся было вытирать об красный гарнитур свои запачканные в
крови руки.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой
крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться,
весь залитый
кровью… с топором… Господи, неужели?
Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на
все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во
всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки
кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже…
— Боже мой! У него
вся грудь раздавлена! Крови-то,
крови! — проговорила она в отчаянии. — Надо снять с него
все верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, — крикнула она ему.
— Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы
все душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало
крови на твоей совести?
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в
крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы
все рыдаем.
Она несла большую чашку какао и, поставив ее перед Павлом Петровичем,
вся застыдилась: горячая
кровь разлилась алою волной под тонкою кожицей ее миловидного лица.
Кровь его загоралась, как только он вспоминал о ней; он легко сладил бы с своею
кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало
всю его гордость.
— О прошлом вспоминать незачем, — возразил Базаров, — а что касается до будущего, то о нем тоже не стоит голову ломать, потому что я намерен немедленно улизнуть. Дайте я вам перевяжу теперь ногу; рана ваша — не опасная, а
все лучше остановить
кровь. Но сперва необходимо этого смертного привести в чувство.
«Как много
крови в человеке», — подумал Самгин, и это была единственная ясная мысль за
все время, вплоть до квартиры Гогиных.
Холеное, голое лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой на месте бороды, наполненное розовой
кровью, с маленьким пухлым ртом, с верхней губой, капризно вздернутой к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые волосы да и
весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление — это старая женщина в костюме мужчины.