Неточные совпадения
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня,
отец вошел к нам на верх, во время классов, и объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же обратилась
к матушке.
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от
отца все его, по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера
к нему приходил аббат Риго увещевать —
вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки
к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
Теперь,
войдя в эту комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами — одним у портрета его
отца, а другим у портрета матери, он вспомнил свои последние отношения
к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными.
Тот, который отпер
к отцу дверь и
вошел этою дверью, тот и убил его, тот и обокрал.
— То есть вы их прикладываете
к нам и в нас видите социалистов? — прямо и без обиняков спросил
отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович сообразил дать ответ, отворилась дверь и
вошел столь опоздавший Дмитрий Федорович. Его и вправду как бы перестали ждать, и внезапное появление его произвело в первый момент даже некоторое удивление.
Встретив Федора Павловича в зале, только что
войдя, он вдруг закричал ему, махая руками: «Я
к себе наверх, а не
к вам, до свидания», и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на
отца.
Вдруг в окошко тихонько протянулась рука, кто-то положил на пяльцы письмо и скрылся, прежде чем Марья Кириловна успела образумиться. В это самое время слуга
к ней
вошел и позвал ее
к Кирилу Петровичу. Она с трепетом спрятала письмо за косынку и поспешила
к отцу в кабинет.
Но едва успел он выехать со двора, как
отец ее
вошел и напрямик велел ей быть готовой на завтрашний день. Марья Кириловна, уже взволнованная объяснением князя Верейского, залилась слезами и бросилась
к ногам
отца.
— Чтоб место-то получить, надо либо на
отцово место проситься, или в дом
к старому попу, у которого дочь-невеста,
войти, — повествовал
отец Василий.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, проснувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им, турецкую саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шелковый рушник. Вдруг
вошел Катеринин
отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил
к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так поздно воротилась она домой.
Но
отец, которому все это и надоело, и мешало, открыл свою дверь, и оба
вошли в кабинет. Петр без всяких предосторожностей подошел
к постели и громко сказал по — польски...
Долго Галактион ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску. Особенно жутко ему сделалось, когда он
вошел в детскую. Вот и забытые игрушки, и пустые кроватки, и детские костюмчики на стене… Чем бедные детки виноваты? Галактион присел
к столу с игрушками и заплакал. Ему сделалось страшно жаль детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут сиротами расти при
отце с матерью… Нет, хуже! Ах, несчастные детки, несчастные!
— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера
к отцу. — Ведь они, коли так, сами
войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, — обратилась она
к князю, который взял уже свою шляпу, — там
к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша
к вам не допускает.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил у
отца и с его рекомендательными письмами поехал в Лондон.
Отец рекомендовал сына Марису, Фрейлиграту и своему русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться
к хорошему торговому дому и
войти в общество.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не
входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
К дедушке сначала
вошел отец и потом мать, а нас с сестрицей оставили одних в зале.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я
входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери
к дедушке,
к отцу,
к бабушке и
к другим; даже вскарабкалась на колени
к дедушке.
Нас потчевали чаем и завтраком; хотели было потчевать моего
отца и мать, но я заглянул
к ним в дверь, мать махнула мне рукой, и я упросил, чтоб
к ним не
входили.
Как ни хотелось моему
отцу исполнить обещание, данное матери, горячо им любимой, как ни хотелось ему в Багрово, в свой дом, в свое хозяйство, в свой деревенский образ жизни,
к деревенским своим занятиям и удовольствиям, но мысль ослушаться Прасковьи Ивановны не
входила ему в голову.
Юлию в самом деле, должно быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она
вошла в кабинет
к отцу, который совсем уже был старик, и села невдалеке от него, заметно приготовляясь
к серьезному с ним разговору.
Через минуту в комнату
вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак.
Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел
к отцу,
к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
Утром
отец вошел к ней в спальню и долго сидел с нею наедине.
Наконец меня позвали
к отцу, в его кабинет. Я
вошел и робко остановился у притолоки. В окно заглядывало грустное осеннее солнце.
Отец некоторое время сидел в своем кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.
В Суздальской тюрьме содержалось четырнадцать духовных лиц, всё преимущественно за отступление от православия; туда же был прислан и Исидор.
Отец Михаил принял Исидора по бумаге и, не разговаривая с ним, велел поместить его в отдельной камере, как важного преступника. На третьей неделе пребывания Исидора в тюрьме
отец Михаил обходил содержащихся.
Войдя к Исидору, он спросил: не нужно ли чего?
Словом, с Сусанной Николаевной происходил припадок религиозной галлюцинации,
к которой она была с детства наклонна, и хорошо еще, что в это время довольно шумно
вошли в церковь
отец Василий и Сверстов.
Маланья, не получившая от родителя ни копейки из денег, данных ему Ченцовым, и даже прибитая
отцом, задумала за все это отомстить Аксинье и барину, ради чего она набрала целое лукошко красной морошки и отправилась продавать ее в Синьково, и так как Екатерина Петровна, мелочно-скупая, подобно покойному Петру Григорьичу, в хозяйстве, имела обыкновение сама покупать у приходящих крестьянок ягоды, то Маланья, вероятно, слышавшая об этом, смело и нагло
вошла в девичью и потребовала, чтобы
к ней вызвали барыню.
Сусанна Николаевна, конечно, поняла, что это дело не
отца, а самого Пьера, а потому, вспыхнув до ушей, попросила только Углакова
войти к Егору Егорычу, а сама и не
вошла даже вместе с ним.
— Ну вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь
к столу, — ну, постой! погоди! хоть мне, как
отцу, можно было бы и не
входить с тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
Ахилла
входил в дом
к отцу Захарию совсем не с тою физиономией и не с тою поступью, как
к отцу протопопу. Смущение, с которым дьякон вышел от Туберозова, по мере приближения его
к дому
отца Захарии исчезало и на самом пороге заменилось уже крайним благодушием. Дьякон от нетерпения еще у порога начинал...
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что
вошел будто
к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб
отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес.
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный;
вошел в дом, помолился, повидался с женой, поцеловал ее при этом три раза в уста, потом поздоровался с
отцом Захарией, с которым они поцеловали друг друга в плечи, и, наконец, и с дьяконом Ахиллой, причем дьякон Ахилла поцеловал у
отца протопопа руку, а
отец протопоп приложил свои уста
к его темени.
По выходе его Софья Николавна в ту же минуту
вошла в кабинет
к отцу: он лежал с закрытыми глазами, лицо его выражало утомление и вместе душевное страдание.
Второе посещение не поправило невыгодного впечатления, произведенного первым; но при третьем свидании присутствовала Софья Николавна, которая, как будто не зная, что жених сидит у
отца,
вошла к нему в кабинет, неожиданно воротясь из гостей ранее обыкновенного.
Приближенная
к Прасковье Ивановне прислуга, особенно один старик, любимец покойного ее
отца, и старуха, ее нянька, которых преимущественно жаловала госпожа, но с которыми, вопреки тогдашним обычаям, не
входила она в короткие сношения, — также ничего не могли сделать.
Она выпросила у
отца приказание, чтоб Калмык не
входил в его спальню, покуда она сидит там; но это приказание было вскоре нарушено: под разными предлогами Николай беспрестанно
входил в комнату
к старику, да и сам больной беспрестанно его спрашивал.
Много, дорого стоило вспыльчивой молодой женщине, привыкшей
к полновластному господству в доме своего
отца, переносить дерзкие оскорбления от «подлого холопа!» Но она так любила
отца, находила такое счастие в том, чтобы ходить за ним, покоить его, облегчать, по возможности, его страдальческое положение, что мысль оставить умирающего старика в полную зависимость негодяя Калмыка и других слуг долго не
входила ей в голову.
Изгнанный из театра перед уходом на донские гирла, где
отец и братья его были рыбаками, Семилетов пришел
к Анне Николаевне, бросился в ноги и стал просить прощенья. На эту сцену случайно
вошел Григорьев, произошло объяснение, закончившееся тем, что Григорьев простил его. Ваня поклялся, что никогда в жизни ни капли хмельного не выпьет. И сдержал свое слово: пока жив был Григорий Иванович, он служил у него в театре.
Сначала я подумал, что это один из ростовщиков, кредиторов Грузина, которые иногда хаживали
к Орлову за мелкими получками, но когда он
вошел в переднюю и распахнул шубу, я увидал густые брови и характерно сжатые губы, которые я так хорошо изучил по фотографиям, и два ряда звезд на форменном фраке. Я узнал его: это был
отец Орлова, известный государственный человек.
Я зашел
к Зинаиде Федоровне с таким чувством, как будто я был
отцом ребенка. Она лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами. Помню, два выражения были на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик. Она не слышала, как я
вошел, или, быть может, слышала, но не обратила на меня внимания. Я стоял, смотрел на нее и ждал.
Саша (
входит и идет
к отцу). Такая великолепная погода, а вы сидите здесь, господа, в духоте.
Я пошел.
Отец уже сидел за столом и чертил план дачи с готическими окнами и с толстою башней, похожею на пожарную каланчу, — нечто необыкновенно упрямое и бездарное. Я,
войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж. Я не знал, зачем я пришел
к отцу, но помню, когда я увидел его тощее лицо, красную шею, его тень на стене, то мне захотелось броситься
к нему на шею и, как учила Аксинья, поклониться ему в ноги; но вид дачи с готическими окнами и с толстою башней удержал меня.
Сделав над собой всевозможное усилие, чтобы овладеть собою, он прежде всего вознамерился приласкаться
к отцу Иоанну и, пользуясь тем, что в это время
вошла в залу Елизавета Петровна и общим поклоном просила всех садиться за завтрак, параднейшим образом расставленный официантами старца, — он, как бы совершенно добродушным образом, обратился
к нему...
Вошел отец, посмотрел на часы, поблагодарил Настасеича — небрежно таково́, да и позвал его
к себе в кабинет. И слышу я, говорит
отец, словно про себя...
По окончании исповеди
отец Алексей, худой, длинный старичок, вовсе не питуший, но с красным носом, укрепил Марфу Андревну в этом мнении: он
вошел к ней и благопокорно прошептал...
Иметь под надзором несколько сот бедных крестьянских семейств,
входить в мельчайшие их отношения, чуять сердцем их потребности и нужды, обладать возможностью иногда словом или даже движением обращать их частные горести в радость, довольствоваться умеренно их трудами, всегда готовыми
к услугам, и вместе с тем наблюдать за их благополучием, спокойствием, — словом, быть для них, бедных и безответных,
отцом и благодетелем, — вот какая доля досталась Никите Федорычу! вот чему он так горячо мог сочувствовать и сердцем и головою.
И вдруг в контору
входит красавец-монах,
отец Антоний, становится скромно
к сторонке и слушает. Келарь же объясняет мне...
К счастью, скоро в столовую
вошла Кэт в сопровождении
отца. Увидев меня, она удивленно закусила нижнюю губку, и брови ее высоко поднялись. Нас представили. По лицу Кэт я догадался, что о нашем случайном знакомстве в саду никому не должно быть известно — Милая девушка! Конечно, я исполнил твое безмолвное приказание.
(В гостиную справа
входит Пётр, садится в кресло, закрыв глаза и закинув голову. Иван смотрит на часы, открывает дверцу, переводит стрелку. Часы бьют восемь. Пётр открывает глаза, оглядывается. Иван, насвистывая «Боже царя храни», стоит посреди столовой, хмурый и озабоченный. Пётр решительно идёт
к отцу.)
— А
к тому и говорю, что племянник-то ваш, я вижу, сытенький мальчик, и притом с
отцом, с матерью. Поставят его на дорогу, научат, и пойдет он себе жить благородно, по-божьему. А вот Мишка, с которым вы сейчас шли, с малых лет все по тюрьмам да на поселении. Так же и я вот: с самых с тех пор, как пошел за
отцом да как мать померла, я, может, и человека хорошего не видал и слова хорошего не слыхал. Откуда мне было в понятие
войти? Верно ли я говорю?
В кабинете мы застали и г-на Менделя. Он проводил ладонями по своей шелковистой бороде, и на лбу его виднелась глубокая морщина. Дядя имел тоже озабоченный вид. Когда мы
вошли в кабинет, он запер за нами дверь и спустил гардину. Потом уселся в кресло и некоторое время задумчиво играл ножом для разрезывания книг. Потом, взглянув на нас, он сказал, обращаясь
к Менделю-отцу...