Неточные совпадения
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то
внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в
сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Новая жизнь ожидалась исключительно от изменений социальной среды, от
внешней общественности, а не от творческих изменений в личности, не от духовного перерождения народа, его воли, его
сознания.
Но интеллигенция претендует быть носительницей мысли и
сознания, и ей труднее простить эту леность и вялость мысли, это рабство у привычного, навязанного,
внешнего.
И свет
сознания, который должен идти навстречу этой пробуждающейся России, не должен быть
внешним, централистическим и насилующим светом, а светом внутренним для всякого русского человека и для всей русской нации.
Но
сознание этой массы должно быть поднято до этого мирового
сознания, а не до того рабски-обособленного
сознания, для которого все мировое оказывается
внешним и навязанным.
Разум, мысль на конце — это заключение; все начинается тупостью новорожденного; возможность и стремление лежат в нем, но, прежде чем он дойдет до развития и
сознания, он подвергается ряду
внешних и внутренних влияний, отклонений, остановок.
Если признать соборность и церковное
сознание внешним для меня авторитетом и экстериоризировать мою совесть в соборный церковный коллектив, то оправдываются церковные процессы, совершенно формально подобные коммунистическим процессам.
«В этой области (области первичной веры), предшествующей логическому
сознанию и наполненной
сознанием жизненным, не нуждающимся в доказательствах и доводах, сознает человек, что принадлежит его умственному миру и что — миру
внешнему».
Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; индивидуализм, обостренное
сознание личности и безличный коллективизм; национализм, самохвальство и универсализм, всечеловечность; эсхатологически-мессианская религиозность и
внешнее благочестие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт.
Так превращается первоначальное
сознание греховности в злобную обиду на мир, в претензию получать все богатства бытия, не заслужив их, в желание отделаться
внешним образом от зла, не вырвав корней его.
Сознание же наступает тогда, когда освобождается человек от лживой идеи, что он лишь пленник у посторонней ему злой стихии, что он обиженный
внешней силой, когда возвращается человеку его высшее достоинство, повелевающее самого себя считать виновником своей судьбы и ответственным за зло.
Заметьте, как добр и чувствителен этот старик и как он в то же время жестокосерд единственно потому, что не имеет никакого
сознания о нравственном значении личности и все привык подчинять только
внешним законам, установленным самодурством.
Отвлеченностей этих обыкновенно не бывает в самом
сознании художника; нередко даже в отвлеченных рассуждениях он высказывает понятия, разительно противоположные тому, что выражается в его художественной деятельности, — понятия, принятые им на веру или добытые им посредством ложных, наскоро, чисто
внешним образом составленных силлогизмов.
Наступил промежуток чудовищной темноты и тишины — без мыслей, без воли, без всяких
внешних впечатлений, почти без
сознания, кроме одного страшного убеждения, что сейчас, вот сию минуту, произойдет что-то нелепое, непоправимое, ужасное.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному
сознанию впечатления, которые мы получаем из мира
внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков не могут; доказать это я могу тем, что хотя в молодые годы нервы у меня были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между тем они мне не передавали телесных страданий.
Ведь, как это ни просто, и как ни старо, и как бы мы ни одуряли себя лицемерием и вытекающим из него самовнушением, ничто не может разрушить несомненности той простой и ясной истины, что никакие
внешние усилия не могут обеспечить нашей жизни, неизбежно связанной с неотвратимыми страданиями и кончающейся еще более неотвратимой смертью, могущей наступить для каждого из нас всякую минуту, и что потому жизнь наша не может иметь никакого другого смысла, как только исполнение всякую минуту того, что хочет от нас сила, пославшая нас в жизнь и давшая нам в этой жизни одного несомненного руководителя: наше разумное
сознание.
Люди эти утверждают, что улучшение жизни человеческой происходит не вследствие внутренних усилий отдельных людей
сознания, уяснения и исповедания истины, а вследствие постепенного изменения общих
внешних условий жизни, и что потому силы каждого отдельного человека должны быть направлены не на
сознание и уяснение себе и исповедание истины, а на постепенное изменение в полезном для человечества направлении общих
внешних условий жизни, всякое же исповедание отдельным человеком истины, несогласной с существующим порядком, не только не полезно, но вредно, потому что вызывает со стороны власти стеснения, мешающие этим отдельным людям продолжать их полезную для служения обществу деятельность.
Христианство признает любовь и к себе, и к семье, и к народу, и к человечеству, не только к человечеству, но ко всему живому, ко всему существующему, признает необходимость бесконечного расширения области любви; но предмет этой любви оно находит не вне себя, не в совокупности личностей: в семье, роде, государстве, человечестве, во всем
внешнем мире, но в себе же, в своей личности, но личности божеской, сущность которой есть та самая любовь, к потребности расширения которой приведена была личность животная, спасаясь от
сознания своей погибельности.
Христианин может подвергаться
внешнему насилию, может быть лишен телесной свободы, может быть не свободен от своих страстей (делающий грех есть раб греха), но не может быть не свободен в том смысле, чтобы быть принужденным какою-либо опасностью или какою-либо
внешнею угрозою к совершению поступка, противного своему
сознанию.
Учение Христа тем отличается от прежних учений, что оно руководит людьми не
внешними правилами, а внутренним
сознанием возможности достижения божеского совершенства. И в душе человека находятся не умеренные правила справедливости и филантропии, а идеал полного, бесконечного божеского совершенства. Только стремление к этому совершенству отклоняет направление жизни человека от животного состояния к божескому настолько, насколько это возможно в этой жизни.
Стоит людям только понять это: перестать заботиться о делах
внешних и общих, в которых они не свободны, а только одну сотую той энергии, которую они употребляют на
внешние дела, употребить на то, в чем они свободны, на признание и исповедание той истины, которая стоит перед ними, на освобождение себя и людей от лжи и лицемерия, скрывавших истину, для того чтобы без усилий и борьбы тотчас же разрушился тот ложный строй жизни, который мучает людей и угрожает им еще худшими бедствиями, и осуществилось бы то царство божие или хоть та первая ступень его, к которой уже готовы люди по своему
сознанию.
Там
внешнее состояние жестокости и рабства людей было в полном согласии с внутренним
сознанием людей, и каждый шаг вперед увеличивал это согласие; здесь же
внешнее состояние жестокости и рабства находится в полном противоречии с христианским
сознанием людей, и каждый шаг вперед только увеличивает это противоречие.
Безотрадно и скучно подрастала маленькая графиня; по несчастию, она не принадлежала к тем натурам, которые развиваются от
внешнего гнета; начав приходить в
сознание, она нашла в себе два сильные чувства: непреодолимое желание
внешних удовольствий и сильную ненависть к образу жизни тетки.
Элементы, которые могли оттенять
внешнее однообразие жизни дедушки Матвея Иваныча, были следующие: во-первых, дворянский интерес, во-вторых,
сознание властности, в-третьих, интерес сельскохозяйственный, в-четвертых, моцион. Постараюсь разъяснить здесь, какую роль играли эти элементы в том общем тоне жизни, который на принятом тогда языке назывался жуированием.
Сознание своей власти, возможности погубить всякого человека, которого он захочет погубить, важность, даже
внешняя, при его входе в суд и встречах с подчиненными, успех свой перед высшими и подчиненными и, главное, мастерство свое ведения дел, которое он чувствовал, — всё это радовало его и вместе с беседами с товарищами, обедами и вистом наполняло его жизнь.
Таким образом, если уж и можно обращать внимание на народные различия с этой стороны, то не иначе, как в строгой, последовательной, неразрывной связи рассматривая
внешнее распространение знаний и внутреннюю их обработку в
сознании народа.
Кроме того чувства
сознания своего превосходства над другими, которое испытывал Касатский в монастыре, Касатский, так же как и во всех делах, которые он делал, и в монастыре находил радость в достижении наибольшего как
внешнего, так и внутреннего совершенства.
В ее манерах сказывалось своеобразное изящество и какая-то особенная свобода, которая дается собственным
сознанием и
внешним признанием полезной общественной деятельности.
«
Внешние впечатления, говорит Бок (стр. 506), не производят в младенце ощущений или боли, потому что орган ощущения и
сознания, то есть мозг, ещё неспособен к деятельности. Крик дитяти происходит без всякого
сознания, вследствие того, что раздражённые чувствительные нервы действуют на нервы органа голоса. Только впоследствии, с развитием мозга, появляется
сознание и ощущения».
Я отдавалась любви к искусству с таким увлечением, что на
внешнее не обращала внимания, я более и более вживалась в мысль, вам, вероятно, коротко знакомую, — в мысль, что я имею призвание к сценическому искусству; мне собственное
сознание говорило, что я — актриса.
Но отнимите это
сознание всякой ответственности, поставьте пред нами существа беззащитные, безответные, состоящие в полном нашем распоряжении, — и заметка г. Аксакова о Куролесове вполне оправдается на каждом человеке, который долгою работою над самим собою не приобрел нравственной независимости от
внешних развращающих влияний.
Приятнее, конечно, было бы, если бы мужики наши побуждены были к отречению от водки не
внешним обстоятельством — бессовестностью откупа, а внутренним, нравственным
сознанием.
И если может показаться иным, что неуместно во время всеобщего землетрясения такими «отвлеченностями», то нам, наоборот, представляется обострение предельных вопросов религиозного
сознания как бы духовной мобилизацией для войны в высшей, духовной области, где подготовляются, а в значительной мере и предрешаются
внешние события.
И допустим, далее, что тела эти явились бы точным повторением организма умерших по
внешнему и внутреннему составу и обладали бы
сознанием связи и даже тожественности с ранее жившими своими двойниками.
При идеалистическом понимании платонизма упраздняется весь его жизненный смысл, причем он приравнивается теперешнему идеализму гуссерлианского типа, безобидному, но и, однако, бессильному «интенционированию» и «идеации» [Правильно: интенциональность — в феноменологии Гуссерля
внешняя направленность восприятий и
сознания; идеация — интуитивный акт «схватывания», «переживания» предмета.].
И это откровение
внешнего мира (по столь неудачному и фальшивому выражению Якоби) одинаково принудительно для всякого нормально организованного
сознания.
Объект религии, Бог, есть нечто, с одной стороны, совершенно трансцендентное, иноприродное,
внешнее миру и человеку, но, с другой, он открывается религиозному
сознанию, его касается, внутрь его входит, становится его имманентным содержанием.
«Не мерою дает Бог духа» [Ин. 3:34.], и, когда огненные языки возгораются над головами, при каких бы
внешних обстоятельствах они ни возгорелись, является достоверным, что религиозное
сознание становится при этом вселенским, кафоличным.
В известном смысле можно считать (гносеологически) трансцендентным
сознанию всякую транссубъективную действительность:
внешний мир, чужое «я», гору Эльбрус, Каспийское море, всякую неосуществленную возможность нового опыта.
Ибо Отец, Который сделал себя недоступным для внебожественного бытия,
внешним образом также отошел в
сознание небольшого, невидного, в закоулок мира оттиснутого народа…
Внешняя принудительность истин веры не отвечала бы основным требованиям религиозного
сознания, и достоинству чтущего нашу свободу Божества не соответствовало бы насиловать нашу личность, хотя бы даже логическим принуждением или насилием знания.
Если бы пробудилось спящее в нем
сознание, если бы он обратился вовнутрь на познание, вместо того чтобы переходить во
внешние действия, если бы мы умели спрашивать его, а он умел бы отвечать, он выдал бы нам самые глубокие тайны жизни…
«Люди будут в тысячу раз несчастнее, когда
сознание их не будет отвлечено
внешним гнетом и неустройством от самых страшных вопросов бытия.
Иллюзия эта выражается в обычном
сознании, что человек находится в рабстве у
внешней силы, в то время как он находится в рабстве у самого себя.
Но и эта полукомическая игра в средневековые ордалиидавала известный тон, вырабатывала большее
сознание своего, хотя бы и
внешнего, достоинства. Всякий должен был отвечать не только за свои поступки, но и за слова.Оправдания состоянием опьянения (так частого у буршей) не принимались.
Но человек падает жертвой иллюзорного, обманного
сознания, в силу которого результаты его собственной активности и труда представляются ему
внешним объективным миром, от которого он зависит.
Всё, что знает человек о
внешнем мире, он знает только потому, что знает себя и в себе находит три различные отношения к миру: одно отношение своего разумного
сознания, другое отношение своего животного и третье отношение вещества, входящего в тело его животного. Он знает в себе эти три различные отношения и потому всё, что он видит в мире, располагается перед ним всегда в перспективе трех отдельных друг от друга планов: 1) разумные существа; 2) животныя и растения и 3) неживое вещество.
Рассуждая на основании своего
сознания, я вижу, что соединявшее все мои
сознания в одно — известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, — что это мое особенное отношение к миру, составляющее именно меня, особенного меня, не есть произведение какой-либо
внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей жизни.
Внешние же предметы мы знаем тем менее, чем менее в познании участвует наше
сознание, вследствие чего предмет определяется только своим местом в пространстве и времени.
Человеку представляется, что жизнь его останавливается и раздваивается, но эти задержки и колебания суть только обман
сознания (подобный обману
внешних чувств). Задержек и колебаний истинной жизни нет и не может быть: они только нам кажутся при ложном взгляде на жизнь.