Неточные совпадения
На это обыкновенно
замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч,
у тебя дело почтовое: принять да отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом раньше, да
возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, — тут, конечно, всякий будет святой.
Бывало, он меня не
замечает, а я стою
у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему,
возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Я не только не
смел поцеловать его, чего мне иногда очень хотелось,
взять его за руку, сказать, как я рад его видеть, но не
смел даже называть его Сережа, а непременно Сергей: так уж было заведено
у нас.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей!
У тебя ничего не было своего в ее доме. Я
взяла его, как стала подозревать, на что ты способен.
Смей шагнуть хоть один шаг, и, клянусь, я убью тебя!
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, —
заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам все кажется, что
у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не
возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.
Я говорю о внутренней ее свободе, — добавила она очень поспешно, видимо,
заметив его скептическую усмешку; затем спросила: — Не хочешь ли
взять у меня книги отца?
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя.
У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт
возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты
заметил, понял?
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова.
Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже
у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически
заметил это проницательная шельма, Марк!
Теперь он ехал с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской
заметили кучера и
взяли его
у него, и робко брался за ручку двери. Даже придя в ее комнату, он боязливо и украдкой глядел на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
— Великодушный друг… «рыцарь»… — прошептала она и вздохнула с трудом, как от боли, и тут только
заметив другой букет на столе, назначенный Марфеньке,
взяла его, машинально поднесла к лицу, но букет выпал
у ней из рук, и она сама упала без чувств на ковер.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая.
У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не
смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я
взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Мне не нравится в славянофильстве учение о национальной исключительности, —
заметил Привалов. — Русский человек, как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он всегда страдал излишней наклонностью к сближению с другими народами и к слепому подражанию чужим обычаям… Да это и понятно, если
взять нашу историю, которая есть длинный путь ассимиляции десятков других народностей. Навязывать народу то, чего
у него нет, — и бесцельно и несправедливо.
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа
у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда,
мол,
у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу.
Возьми их, крест с шеи
возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Другой раз,
у них же, он приехал на званый вечер; все были во фраках, и дамы одеты. Галахова не звали, или он забыл, но он явился в пальто; [сюртуке (от фр. paletot).] посидел,
взял свечу, закурил сигару, говорил, никак не
замечая ни гостей, ни костюмов. Часа через два он меня спросил...
Перед глазами господское дело, а в мыслях: «Что-то,
мол, дома
у меня делается?» А вот
взять да и раскатать этот «дом» по бревнышку — и думай тогда об нем!
Паншин
взял шляпу, поцеловал
у Марьи Дмитриевны руку,
заметил, что иным счастливцам теперь ничто не мешает спать или наслаждаться ночью, а ему придется до утра просидеть над глупыми бумагами, холодно раскланялся с Лизой (он не ожидал, что в ответ на его предложение она попросит подождать, — и потому дулся на нее) — и удалился.
У этого-то Грабилина Белоярцев и предложил
взять взаймы две тысячи рублей серебром под общею друг за друга порукою в уплате. Грабилин, дорожа знакомством столь высокого в его мнении либерального кружка, не
посмел отказать Белоярцеву в его просьбе, и таким образом, посредством этого займа, образовался первый общественный фонд, поступивший тоже в руки Белоярцева.
Евсеич отдал нас с рук на руки Матвею Васильичу, который
взял меня за руку и ввел в большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая черная четвероугольная доска;
у доски стоял мальчик с обвостренным
мелом в одной руке и с грязной тряпицей в другой.
В уста вложив кинжал и в руки
взяв мечи,
Которые
у них сверкали, как лучи… //……………………………………… //……………………………………….
И войска нашего ударили в ограду,
Как стадо лебедей скрывается от граду,
Так войски по холмам от их
мечей текли...
А вот как: Михайла Максимыч Куролесов, через год после своей женитьбы на двоюродной сестре моего дедушки,
заметил у него во дворне круглого сироту Пантюшку, который показался ему необыкновенно сметливым и умным; он предложил
взять его к себе для обучения грамоте и для образования из него делового человека, которого мог бы мой дедушка употреблять, как поверенного, во всех соприкосновениях с земскими и уездными судами: дедушка согласился.
— А, так вот это кто и что!.. — заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из
мести и ревности выстрелил в Грушу. — Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! — кричал Вихров и
взял одно из ружей. — Стой вот тут
у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и
взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал
у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не
заметил, что так и следовало.
«Ваше сиятельство, говорю,
у вас есть малярная работа?» — «
У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!» — «
Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?..» — «Можно, говорит, — вот, говорит, его расчет!» Показывает; я гляжу — дешево
взял!
— Так ли это, однако ж? Вот
у меня был знакомый, который тоже так думал:"Попробую,
мол, я не кормить свою лошадь: может быть, она и привыкнет!"И точно, дней шесть не кормил и только что, знаешь, успел сказать:"Ну, слава богу! кажется, привыкла!" — ан лошадь-то
возьми да и издохни!
— Дружба?.. — переспросил неграмотный дедушка. — Во-во! Это самое настоящее слово — дружба. Весь день
у нас заколодило, а уж тут мы с тобой
возьмем. Это я носом чую, на манер как охотничий пес. Арто, иси, собачий сын! Вали
смело, Сережа. Ты меня всегда спрашивай: уж я все знаю!
Жил
у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да и все тут, даже зло
взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не
замечает.
Ощутил лесной зверь, что
у него на лбу будто зубы прорезываются.
Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет,
возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли,
мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты
взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Ему обыкновенно скажут: «Нету,
мол, батюшка,
у нас газетной бумаги», — он не сердится, а
возьмет так просто и не завернувши своей попадейке передаст, и дальше столь же мирно пойдет.
И
у всех одно правило: «Нам дай, а сам не
смей!» Да где я
возьму?
— Скоро и переедем, —
заметила мать. — Потрудитесь, Александр Федорыч, зайти на квартиру и напомнить хозяину, чтоб он переделал два замка
у дверей да ставню в Наденькиной спальне. Он обещал — забудет, того гляди. Они все таковы: им лишь бы денежки
взять.
— Ничего не сказала! —
заметила Лизавета Александровна. — Неужели вы не
взяли на себя труда выведать об этом
у ней до предложения? Вам все равно? Зачем же вы женитесь?
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч
взял у него письмо и прочитал в P.S. следующее: «Если вам непременно хочется
поместить эту повесть в наш журнал — пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я
помещу, но о вознаграждении и думать нельзя».
— И
заметь, что
у тебя провизия превосходная, а
у меня — только посредственная.
Возьми, например, твоя ли осетрина или моя?
И она
взяла первую попавшуюся ей в руки книгу и, взглянув поверх ее в окно,
заметила, что
у Борноволокова, которого она считала Термосесовым, руки довольно грязны, между тем как ее праздные руки белы как пена.
— Нарочно они так придумали, чтобы Ардальона Борисыча подловить, — говорила Грушина, торопясь, размахивая руками и радостно волнуясь оттого, что передает такое важное известие. — Видите ли,
у этой барышни есть двоюродный брат сирота, он и учился в Рубани, так мать-то этой барышни его из гимназии
взяла, а по его бумагам барышня сюда и поступила. И вы
заметьте, они его
поместили на квартире, где других гимназистов нет, он там один, так что все шито-крыто, думали, останется.
Сидя
у колыбели и
заметив, что Парашенька вздрогнула и что личико ее искривилось, Софья Николавна торопливо
взяла на руки свою дочь: она была уже мертвая…
Заметя свободный кеб,
взял его и скоро был
у того места, с какого вчера увидел статую Фрези Грант.
Я механически
взял его с маленького стола
у стены и, нажимая гайку,
заметил, что она свинчивается.
Через неделю Платошка написал паспорт,
заметил в нем, что
у ней лицо обыкновенное, нос обыкновенный, рост средний, рот умеренный и что особых примет не оказалось, кроме по-французски говорит; а через месяц Софи упросила жену управляющего соседним имением, ехавшую в Петербург положить в ломбард деньги и отдать в гимназию сына,
взять ее с собою; кибитку нагрузили грибами, вареньем, медом, мочеными и сушеными ягодами, назначенными в подарки; жена управляющего оставила только место для себя...
Нет, я не дрянь! Не
смейте оскорблять меня! Я поступила нехорошо тем, что скрыла это, но ведь я никак полагала, что вы влюбитесь в меня. Я хотела
взять у вас деньги на заграницу и уехать.
— Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что было.
У нас в учебном полку по тысяче палок всыпали… Привяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полумертвого сквозь строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк
мелом по спине, — значит, самого вздуют.
Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей насмерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли!
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и не
замечая ни на одном лице охоты
взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто не пытался возобновить разговора; наконец земский, с видом величайшего унижения, спросил
у Юрия...
В прошедшем 1853 году, в исходе июля,
у одного рыбака
взял окунь на земляного червя (чего он не
заметил), а на окуня — щука, которую он и вытащил. Замечательно, что щука не могла проглотить окуня, хвост которого торчал из ее рта.
И
заметьте, какая
у нас опять странность: иной, например, сочинитель, что ли, весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп укорял… да вдруг сам
взял да два винные завода купил и снял сотню кабаков — и ничего!
А Домнушка на этот счет прозорлива:
заметит, что ворошиловский мужичок на ладан дышит, —
возьмет да и купит усадьбу
у Пафнутьева, а к вам будет только к обедне ездить да колокола лить.
Вон Франция намеднись какой-то дрянной Тунисишко захватила, а сколько из этого разговоров вышло? А отчего? Оттого, голубушка, что не успели еще люди порядком наметиться, как кругом уж галденье пошло. Одни говорят: нужно
взять! другие — не нужно брать! А кабы они чередом наметились да потихоньку дельце обделали: вот,
мол, вам в день ангела… с нами бог! —
у кого же бы повернулся язык супротивное слово сказать?!
Хлынов. Как ты, братец, мне, на моей собственной даче,
смеешь такие слова говорить! Нечто я тебе ровный, что ты мне хочешь деньги отдать. Ты взаймы, что ли, хочешь
взять у меня, по-дружески? Как посмотрю я на тебя, как ты, братец, никакого образования не имеешь! Ты должен ждать, какая от меня милость будет; может, я тебе эти деньги прощу, может, я заставлю тебя один раз перекувырнуться, вот и квит. Ты почем мою душу можешь знать, когда я сам ее не знаю, потому это зависит, в каком я расположении.
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то
у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке дело, а в том, что моя она и никто не
смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
Галчиха. Думаю, куда его деть?.. Держать
у себя — так еще будут ли платить… сумлевалась. Уж запамятовала фамилию-то… муж с женой, только детей бог не дал. Вот сама-то и говорит: достань мне сиротку, я его вместо сына любить буду. Я и отдала; много я с нее денег
взяла… За воспитанье, говорю, мне за два года не плочено, так заплати! Заплатила. Потом Григорью… как его… да, вспомнила, Григорью Львовичу и сказываю: так и так,
мол, отдала. И хорошо, говорит, и без хлопот. Еще мне же зелененькую пожаловал.
— Во-первых, — сказал он, — ты тут ранее меня женился, а я всё… Знаешь эти мои увлечения красотою… надоело, думаю:
возьму и себе женюсь, но а главное,
у нее эта головка… и ты, я думаю,
заметил, как она ее высоко носит… шейка этак приветно обрисовывается, и она тогда темный жемчуг тут под душкой носила…. просто прелесть.