Неточные совпадения
Сняв венцы с
голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул
на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было
на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся
своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и
взял у них из рук свечи.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая
на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать
головы, тотчас же
взяла в
свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Она услыхала голос возвращавшегося сына и, окинув быстрым взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она быстрым движением подняла
свои красивые, покрытые кольцами руки,
взяла его за
голову, посмотрела
на него долгим взглядом и, приблизив
свое лицо с открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и оттолкнула. Она хотела итти, но он удержал ее.
Она улыбаясь смотрела
на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла
голову и, быстро подойдя к нему,
взяла его за руку и вся прижалась к нему, обдавая его
своим горячим дыханием.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было
на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал
своею смертью) и,
взявши каждый в руки земли, которая
на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему
на голову.
Взяв его
на пароход, одел с ног до
головы в
свое платье, благо у меня много лишнего.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в
свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису
на бульвар, ходит с ней под руку,
голову так высоко поднял, что того гляди наткнется
на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой
взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался
на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика
на свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая
головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над
своим увлечением. Погляди
на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт
возьми, это письмо из
головы нейдет!» — думал между тем сам.
Но когда настал час — «пришли римляне и
взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв
свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни
головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания
на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и
своею силою нести его.
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги
головой, а не ногами. Понял? Ну, что
возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой… Надо же и ей заработать
на ярмарке
на свою долю!..
Половодова, заглянув в дверь, несколько мгновений колебалась — переступать ей порог этой двери или нет, но выдержка
взяла верх над любопытством, и Антонида Ивановна
на предложение любезной хозяйки только покачала отрицательно
своей красивой
головой.
И Ваня опять положил
свою голову на землю. Павел встал и
взял в руку пустой котельчик.
До вечера еще было много времени, и потому мы с Дерсу
взяли свои винтовки и пошли
на разведки. Осенью, во время ненастья, лес имеет особенно унылый вид.
Голые стволы деревьев, окутанные холодным туманом, пожелтевшая трава, опавшая
на землю листва и дряблые потемневшие папоротники указывали, что наступили уже сумерки года. Приближалась зима.
Я молча
взял ее руку, слабую, горячую руку;
голова ее, как отяжелевший венчик, страдательно повинуясь какой-то силе, склонилась
на мою грудь, она прижала
свой лоб и мгновенно исчезла.
Опять, как же и не
взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало,
свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а
возьмешь — так
на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами
на голове, и давай душить за шею, когда
на шее монисто, кусать за палец, когда
на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Приехал доктор.
Взяв ребенка
на руки, он перенес и уложил его поближе к окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого света и наклонился над мальчиком с
своими инструментами. Петр сидел тут же с опущенной
головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед результаты.
Девушка ответила не сразу. Она положила к себе
на колени
свою работу, разгладила ее руками и, слегка наклонив
голову, стала рассматривать ее с задумчивым видом. Трудно было разобрать, думала ли она о том, что ей следовало
взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала
свой ответ.
Нашептавшись вдоволь, Антон
взял палку, поколотил по висячей, давно безмолвной доске у амбара и тут же прикорнул
на дворе, ничем не прикрыв
свою белую
голову.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая
головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так
на себя бы, кажется,
взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то
свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
Кучер и писарь сейчас же
взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, — и взлезли за Вихровым
на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только
головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать — он
своих опасался.
[Черт
возьми! (франц.)] не делаться же монахиней из-за того только, чтоб князь Лев Кирилыч имел удовольствие свободно надевать
на голову свой ночной колпак!
Майзель торжественно разостлал
на траве макинтош и положил
на нем
свою громадную датскую собаку. Публика окружила место действия, а Сарматов для храбрости выпил рюмку водки. Дамы со страху попрятались за спины мужчин, но это было совершенно напрасно: особенно страшного ничего не случилось. Как Сарматов ни тряс
своей головой, собака не думала бежать, а только скалила
свои вершковые зубы, когда он делал вид, что хочет
взять макинтош. Публика хохотала, и начались бесконечные шутки над трусившим Сарматовым.
Ефим принес горшок молока,
взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила
свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя друг
на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем
на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь
на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил
на груди руки и опустил
голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
Скорее — за стол. Развернул
свои записи,
взял перо — чтобы они нашли меня за этой работой
на пользу Единого Государства. И вдруг — каждый волос
на голове живой, отдельный и шевелится: «А что, если
возьмут и прочтут хотя бы одну страницу — из этих, из последних?»
С этими словами Тыбурций встал,
взял на руки Марусю и, отойдя с нею в дальний угол, стал целовать ее, прижимаясь
своею безобразной
головой к ее маленькой груди.
Получаю я однажды писемцо, от одного купца из Москвы (богатейший был и всему нашему делу
голова), пишет, что, мол, так и так, известился он о моих добродетелях, что от бога я светлым разумом наделен, так не заблагорассудится ли мне
взять на свое попечение утверждение старой веры в Крутогорской губернии, в которой «християне» претерпевают якобы тесноту и истязание великое.
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он
на меня нападать стал? и
взял я сел, вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в
голове чесать; а офицер подходит и прямо к той
своей барыньке.
Накануне
своего отъезда Калинович совершенно переселился с
своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему
голову на плечо,
взяла его за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать
своей роли.
Он был камнем легко ранен в
голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что
на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье — страх и желание уйти поскорее с бастьона. Барабанщик платком завязал
голову своему командиру и,
взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
Однажды только он отчасти открыл или хотел открыть ей образ
своих мыслей. Он
взял со скамьи принесенную ею книгу и развернул. То был «Чайльд-Гарольд» во французском переводе. Александр покачал
головой, вздохнул и молча положил книгу
на место.
Юлия, видя, что он молчит,
взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил
свою руку. Он не только не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал
на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него
свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила
голову, стан, покраснела от досады.
— Вам, дядя, хорошо так рассуждать! У вас нет никаких желаний и денег много, а у меня наоборот!.. Заневолю о том говоришь, чем болишь!.. Вчера, черт
возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и так бесконечная перспектива idem per idem!.. [одно и то же!.. (лат.).] — проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь
свой длинный рост
на стуле, склонил
голову на грудь. Насмешливое выражение лица его переменилось
на какое-то даже страдальческое.
Приехали
на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме
своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь
на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе
на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы
своею рукой с
головы оный драгоценный венец и промолвил: „
Возьми“.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и,
взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал
своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого
на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его
головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Порохонцев подошел поспешно к скамье, еще собственноручно пошатал ее и сел не прежде, как убедясь, что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь
взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив
на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила
свои ладони
на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок
свою голову.
Старый Туберозов с качающеюся
головой во все время молитвы Ахиллы сидел, в
своем сером подрясничке,
на крыльце бани и считал его поклоны. Отсчитав их, сколько разумел нужным, он встал,
взял дьякона за руку, и они мирно возвратились в дом, но дьякон, прежде чем лечь в постель, подошел к Савелию и сказал...
Он сидел
на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со
своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не
взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую
голову, видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
— Ну, уж я б ни за что не променяла
своего леса
на ваш город, — сказала Олеся, покачав
головой. — Я и в Степань-то приду
на базар, так мне противно сделается. Толкаются, шумят, бранятся… И такая меня тоска
возьмет за лесом, — так бы бросила все и без оглядки побежала… Бог с ним, с городом вашим, не стала бы я там жить никогда.
Ванюша, между тем, успевший уладить
свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог в знак того, что рота стоит
на просторных квартирах, находился в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно посмотрел
на Ерошку, как
на дикого невиданного зверя, покачал
головой на запачканный им пол и,
взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее сжимая, — отчего же, измученный, с душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения, с душою, полной любви к женщине, я не имел силы прийти к ней и
взять ее за руку, и смотреть в глаза, и говорить… и говорить… и склонить
свою усталую
голову на ее грудь… Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел
на ее устах, но которые никогда их не переходили.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она
взяла письмо и спрятала
на груди
своей. Одушевление его росло, и не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не был так счастлив; он склонил
голову себе
на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Спорцевадзе пристально посмотрел
на Брагина
своими желтыми глазами и подумал: «Ну, с этого
взять нечего:
гол как сокол».
Заводи, заливы, полои, непременно поросшие травою, — вот любимое местопребывание линей; их надобно удить непременно со дна, если оно чисто; в противном случае надобно удить
на весу и
на несколько удочек; они берут тихо и верно: по большей части наплавок без малейшего сотрясения, неприметно для глаз, плывет с
своего места в какую-нибудь сторону, даже нередко пятится к берегу — это линь; он
взял в рот крючок с насадкой и тихо с ним удаляется; вы хватаете удилище, подсекаете, и жало крючка пронзает какую-нибудь часть его мягкого, тесного, как бы распухшего внутри, рта; линь упирается
головой вниз, поднимает хвост кверху и в таком положении двигается очень медленно по тинистому дну, и то, если вы станете тащить; в противном случае он способен пролежать камнем несколько времени
на одном и том же месте.
Перед тем местом, откуда Квашнин
взял Нину, он опять завертел
свою даму в быстром, красивом движении и, неожиданно посадив
на стул, сам остановился перед ней с низко опущенной
головой.
Да, было чем порадоваться
на старости лет Глебу Савинову! Одного вот только не мог он
взять в толк: зачем бы обоим ребятам так часто таскаться к соседу Кондратию
на озеро? Да мало ли что! Не все раскусят старые зубы, не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению
своему, так только прикидывался. С чего же всякий раз, как только Гришка и Ваня возвращаются с озера, щурит он глаза
свои, подсмеивается втихомолку и потряхивает
головою?..
Во весь этот день Дуня не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной. Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала избы и площадку, Дуня
взяла на руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там уже дала полную волю
своему отчаянию. В эту ночь
на голову и лицо младенца, который спокойно почивал
на руках ее, упала не одна горькая слеза…
Подражая примеру графини, и княгиня Вabette, та самая, у которой
на руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам,
на руках которых он испустил дух), и княгиня Аnnеttе, которая всем бы
взяла, если бы по временам, внезапно, как запах капусты среди тончайшей амбры, не проскакивала в ней простая деревенская прачка; и княгиня Расhеtte, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал
на видное место и вдруг, Dieu sait pourquoi, прибил градского
голову и украл двадцать тысяч рублей серебром казенных денег; и смешливая княжна Зизи, и слезливая княжна Зозо — все они оставляли в стороне
своих земляков, немилостиво обходились с ними…
Возвращался я с дружеской пирушки домой и вижу возню у памятника. Городовой и ночной сторож бьют плохо одетого человека, но никак с ним сладить не могут, а тот не может вырваться. Я соскочил с извозчика, подлетел, городового по шее, сторожа тоже. Избиваемый вырвался и убежал. Сторож вскочил — и
на меня, я его ткнул
головой в сугроб. Городовой, вставая, схватился за свисток — я сорвал его у него с шеи, сунул в
свой карман, а его,
взяв за грудь шинели, тряхнул...
И,
взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка,
на колени к себе, прижала крепко
голову его к груди
своей и, наклонясь, надолго прильнула горячими губами к губам его.