Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не
ходите; а я, по крайней мере, в
вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
— Довольна ль ты моим послушанием,
Вера? — сказал я,
проходя мимо ее.
Проходя мимо окон
Веры, я видел ее у окна.
Придя к себе, он запер дверь, лег и пролежал до вечернего чая, а когда вышел в столовую, там, как часовой,
ходила Спивак, тонкая и стройная после родов, с пополневшей грудью. Она поздоровалась с ласковым равнодушием старой знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала говорить
Вере Петровне, сидевшей у самовара...
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду
ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за голову. Потом вышла в сад
Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Социалисты-утописты с их мистической
верой в силу рабочего класса — разбиты,
сошли со сцены истории.
— Да ты с ума
сошла,
Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась, как это часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
— Шабаш! Поссорился с Варавкой и в газете больше не работаю! Он там на выставке
ходил, как жадный мальчуган по магазину игрушек. А
Вера Петровна — точно калуцкая губернаторша, которую уж ничто не может удивить. Вы знаете, Самгин, Варавка мне нравится, но — до какого-то предела…
— Бабушка,
Вера приехала! — крикнул он,
проходя мимо бабушкиного кабинета и постучав в дверь.
—
Вера — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь,
сходишь с ума по мне — я всему поверю, всему — и тогда…
Но через день, через два
прошло и это, и, когда
Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь в комнате по ночам.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не
ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и
Вера? Что сделалось со всем домом?
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера
ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, —
Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Он наскоро оделся и пошел в сад,
прошел две-три аллеи и — вдруг наткнулся на
Веру. Он задрожал от нечаянности и испуга.
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая
Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал
ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно; видели, что вы
ходили с
Верой в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда вышла сплетня!
Он сидел на скамье у обрыва,
ходил по аллеям, и только к полуночи у него прекращалось напряженное, томительное ожидание выстрела. Он почти желал его, надеясь, что своею помощью сразу навсегда отведет
Веру от какой-то беды.
Она ждала, не откроет ли чего-нибудь случай, не проговорится ли Марина? Не проболтается ли Райский? Нет. Как ни
ходила она по ночам, как ни подозрительно оглядывала и спрашивала Марину, как ни подсылала Марфеньку спросить, что делает
Вера: ничего из этого не выходило.
— Пусть драпировка, — продолжала
Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас
ходить целый год сюда, под гору?
Он выбегал на крыльцо,
ходил по двору в одном сюртуке, глядел на окна
Веры и опять уходил в комнату, ожидая ее возвращения. Но в темноте видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и в ней, потому что листья облетели.
Он
прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
Прошло два дня. По утрам Райский не видал почти
Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе со всеми чай, говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.
Прошло четверть часа. Он, схватив палитру, покрыл ее красками и, взглядывая горячо на
Веру, торопливо, как будто воруя, переносил черты ее лица на полотно.
— Молчи, молчи,
Вера, я давно не видал твоей красоты, как будто ослеп на время! Сию минуту ты вошла, лучи ее ударили меня по нервам, художник проснулся! Не бойся этих восторгов. Скорей, скорей, дай мне этой красоты, пока не
прошла минута… У меня нет твоего портрета…
Все пришло в прежний порядок. Именины
Веры, по ее желанию,
прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы не приехали с той стороны. К ним послан был нарочный сказать, что
Вера Васильевна не так здорова и не выходит из комнаты.
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее,
ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
— Мы опять заводим эту нескончаемую полемику,
Вера! Мы сошлись в последний раз сегодня — вы сами говорите. Надо же кончить как-нибудь эту томительную пытку и
сойти с горячих угольев!
— Уж он в книжную лавку
ходил с ними: «Вот бы, — говорит купцам, — какими книгами торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк! — с глубоким и нежным упреком сказала
Вера. — То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?
Она послала узнать, что
Вера,
прошла ли голова, придет ли она к обеду?
Вера велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед в свою комнату и сказала, что ляжет пораньше спать.
В доме было тихо, вот уж и две недели
прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение дня решительно забывает о
Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом поднялись на лестницу,
прошли большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты
Веры.
— Ее история перестает быть тайной… В городе
ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о
Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что
Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
— Не
ходи,
Вера… — шептал он.
— Ничего, ничего —
пройдет! Ни слова бабушке, не пугай ее!.. А теперь поди, оставь меня… — шептала
Вера, — я отдохну…
— Да у меня зубы немного болят, — нехотя отвечала
Вера. — Это скоро
пройдет…
Они
прошли по лавкам.
Вера делала покупки для себя и для Марфеньки, так же развязно и словоохотливо разговаривая с купцами и с встречными знакомыми. С некоторыми даже останавливалась на улице и входила в мелочные, будничные подробности, зашла к какой-то своей крестнице, дочери бедной мещанки, которой отдала купленного на платье ей и малютке ситцу и одеяло. Потом охотно приняла предложение Райского навестить Козлова.
Райский совсем потерял голову и наконец решился пригласить старого доктора, Петра Петровича, и намекнуть ему о расстройстве
Веры, не говоря, конечно, о причине. Он с нетерпением ждал только утра и беспрестанно
ходил от
Веры к Татьяне Марковне, от Татьяны Марковны к
Вере.
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она
проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда
Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
Но вот два дня
прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра,
Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя
пройдет, а с ней минует и туча.
Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
Прошло больше часа.
Вера вдруг открыла глаза. Татьяна Марковна смотрит на нее пристально.
До обеда
Вера оставалась с Татьяной Марковной, стараясь или скорее опасаясь узнать о мере, какую она могла принять, чтоб Марк не ожидал ее в беседке. Она решилась не отходить от нее и после обеда, чтоб она не поддалась желанию сама
сойти с обрыва на свидание.
— Я не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала
Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва
хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Не знаю. Может быть, с ума
сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но
пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить… Дай,
Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала
Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами
проходить жизнь, то я…
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в пол или
ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз.
И если
прошло, рассуждала
Вера, может быть, основательно, то не потому ли, что
прошла борьба, соперничество, все утихло вокруг?
— Ну, вот слава Богу! три дня
ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что
Вера: видел ты ее? — спросила Татьяна Марковна.
Бабушка погружалась в свою угрюмость,
Вера тайно убивалась печалью, и дни
проходили за днями. Тоска
Веры была постоянная, неутолимая, и печаль Татьяны Марковны возрастала по мере того, как она следила за
Верой.
От Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского с
Верой накануне семейного праздника. После этого
Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не принимали. Райский
ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно говорили о болезни…
—
Вера не
ходит гулять, потому что простудилась и пролежала три дня в постели, почти в горячке.