Неточные совпадения
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда
офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится
живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями
в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
Нет более
в живых также капитана (потом генерала) Лосева,
В. А. Римского-Корсакова, бывшего долго директором Морского корпуса, обоих медиков, Арефьева и Вейриха, лихого моряка Савича, штурманского
офицера Попова. [К этому скорбному списку надо прибавить скончавшегося
в последние годы И. П. Белавенеца, служившего
в магнитной обсерватории
в Кронштадте, и А. А. Халезова, известного под названием «деда»
в этих очерках плавания — примеч. Гончарова.]
Офицер согласился, но, на беду полковника, наследники, прочитавши
в приказах о смерти родственника, ни за что не хотели его признавать
живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода во владение.
Я жалею, что не застал
в живых старейшего сахалинского
офицера, штабс-капитана Шишмарева, который долготою дней своих и как старожил мог бы поспорить даже с палевским Микрюковым.
«Ну да, может быть, сто, а может быть, и двести раз я бывал виноватым. Но когда спрашивали, я всегда признавался. Кто ударом кулака на пари разбил кафельную плиту
в печке? Я. Кто накурил
в уборной? Я. Кто выкрал
в физическом кабинете кусок натрия и, бросив его
в умывалку, наполнил весь этаж дымом и вонью? Я. Кто
в постель дежурного
офицера положил
живую лягушку? Опять-таки я…
Панночка
в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу
в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно
живой, как ты!..»
Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но
в это время
в кофейную быстро вошел молодой гвардейский
офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный,
живой. Это был тот самый молодой паж, которого мы когда-то видели
в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
Я только прибыл из Польши и, как
живой свидетель, под влиянием неостывших впечатлений, стал рассказывать о том, как наши польские дамы не совсем, может, вежливо относятся к русским
офицерам… как потом были захвачены
в казармах солдаты и все уничтожены…
Петр. Всё равно. Я говорю о том, что, называя всю эту вашу… беготню и суету
живым делом, вы обманываетесь. Вы ведь убеждены, что способствуете развитию личности… и прочее… И это — самообман. Придет завтра
офицер или мастер, даст личности
в рожу и вышибет из ее головы всё, что вы успели заронить
в нее, — если еще успели…
Болботун. Що ж ты, Бога душу твою мать! А? Що ж ты… У то время, як всякий честный казак вийшов на защиту Украиньской республики вид белогвардейцив та жидив-коммунистив, у то время, як всякий хлибороб встал
в ряды украиньской армии, ты ховаешься
в кусты? А ты знаешь, що роблють з нашими хлиборобами гетманьские
офицеры, а там комиссары?
Живых у землю зарывают! Чув? Так я ж тебе самого закопаю у могилу! Самого! Сотника Галаньбу!
Желчный унтер-офицер порывисто запихивал куда-нибудь его ноги, подбирал и укладывал руки, заталкивал
в самый дальний угол его спину, гнул его и выворачивал, точно имел дело с тюфяком, а не с
живым человеком.
Семеня разбитыми ногами, директор,
в сопровождении поспешившего его встретить дежурного
офицера, прошел
в залу старшего, выпускного класса и, поздоровавшись с воспитанниками, ставшими во фронт, подошел к одному коротко остриженному белокурому юнцу с свежим отливавшим здоровым румянцем, жизнерадостным лицом, на котором, словно угольки, сверкали бойкие и
живые карие глаза, и приветливо проговорил...
Среди гардемаринов у Ашанина был большой приятель — Иволгин, красивый брюнет,
живой увлекающийся сангвиник, несколько легкомысленный и изменчивый, но с добрым отзывчивым сердцем. С ним они нередко читали вместе и спорили. Но
в Печелийском заливе Иволгин и еще один гардемарин были переведены на клипер, где недоставало
офицеров. На корвете остались Кошкин и Быков и два кондуктора-штурмана.
В ту зиму уже началась Крымская война. И
в Нижнем к весне собрано было ополчение. Летом я нашел больше толков о войне; общество несколько
живее относилось и к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за город смотреть на ученье и оживлялся
в разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть
в карты, давать обеды, плясать, закармливать и запаивать тех
офицеров, которые попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
—
В нашем полку только четыре
офицера осталось
в живых, — угрюмо сказал я. — Я очень счастлив… А его возьми себе, завтра возьми.
А утомление войною у всех было полное. Не хотелось крови, не хотелось ненужных смертей. На передовых позициях то и дело повторялись случаи вроде такого: казачий разъезд, как
в мешок, попадает
в ущелье, со всех сторон занятое японцами. Раньше никто бы из казаков не вышел
живым. Теперь на горке появляется японский
офицер, с улыбкою козыряет начальнику разъезда и указывает на выход. И казаки спокойно уезжают.
— Час от часу не легче! Пойдем
в горницу. Расскажи толком…
Офицер, бравый
офицер. Я думал уж он генерал, женат, ан вдруг… монах.
Живой покойник. Помилуй бог, ничего не понимаю.
На президентском месте, отличенном от прочих нарядными креслами, сел
офицер средних лет, с русыми волосами, зачесанными на одну сторону,
живой вертлявый,
в мундире генерального штаба, на котором красовались капитанские погоны. Он начал свою речь ровным, размеренным голосом...
В номерах, занятых
офицерами, все двери
в коридор были открыты, и везде еще горели свечи.
В двух-трех комнатках сидели, спустя руки и головы,
офицеры. Все они были похожи теперь более на мумий, чем на
живых людей. Пьяный чад унесся, как туман, не оставив и следа… На всех лицах выражалось отчаянье и горе…
Несмотря на смелость его
в обращении и колкость языка его, зацеплявшего иногда за
живое,
офицеры любили его и, по-видимому, ободряли вольное его с ними обхождение.
— Самое скверное поранение это — рикошетом, — сказал мне
офицер, — контузия-то пустяки… Я говорю о ранах… Они ужасны. Я сам видел два поранения… Одного ранило
в грудь и кусок лёгкого вылетел через спину… У другого сорвало кусок черепа, казаки подхватили его и повезли на перевязочный пункт на двух лошадях рядом, но, увы, не довезли
живого, от сотрясения у него выпал мозг.
Все было прекрасно, но
в компанию замешался черт, и все дело испортилось:
офицеры до того запьянели, что стали метать вилки
в портрет, рассчитывая, что могут окружить его так же ловко, как жонглер окружал кинжалами голову
живого человека.