Неточные совпадения
Городничий. Ступай
на улицу… или нет, постой! Ступай принеси… Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы
и Прохоров
был здесь. Где Прохоров?
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но
и собаки спали, он вышел, крадучись,
на улицу и во множестве разбросал листочки,
на которых
был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон.
И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Ранним утром выступил он в поход
и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло
на касках
и ружьях солдат; крыши домов
и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи
и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Но солдатики в трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом
на улицах поднимали
и всё проходили, всё проходили.
Беневоленский твердою поступью сошел
на крыльцо
и хотел
было поклониться
на все четыре стороны, как с смущением увидел, что
на улице никого нет, кроме двух жандармов.
И действительно, в ту же ночь Клемантинка
была поднята в бесчувственном виде с постели
и выволочена в одной рубашке
на улицу.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала
на улице подозрительный шум
и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора
и не
быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но
было уже поздно.
Хотя главною целью похода
была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать. Глуповцы высыпали из домов
на улицу и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
И Дунька
и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили
на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку
на кабаки
и разбивали их, ловили молодых парней
и прятали их в подполья,
ели младенцев, а у женщин вырезали груди
и тоже
ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским
улицам, словно исступленные, плевались, кусались
и произносили неподобные слова.
С тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим домам,
и не
было слышно в тот день
на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
Все дома окрашены светло-серою краской,
и хотя в натуре одна сторона
улицы всегда обращена
на север или восток, а другая
на юг или запад, но даже
и это упущено
было из вида, а предполагалось, что
и солнце
и луна все стороны освещают одинаково
и в одно
и то же время дня
и ночи.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел,
выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку
и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел
на улицу и поманил за собой Аленку.
Ливень
был непродолжительный,
и, когда Вронский подъезжал
на всей рыси коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по грязи пристяжных, солнце опять выглянуло,
и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам главной
улицы блестели мокрым блеском,
и с ветвей весело капала, а с крыш бежала вода.
Обед стоял
на столе; она подошла, понюхала хлеб
и сыр
и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску
и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю
улицу,
и был ясный, еще теплый
на солнце вечер.
И провожавшая ее с вещами Аннушка,
и Петр, клавший вещи в коляску,
и кучер, очевидно недовольный, — все
были противны ей
и раздражали ее своими словами
и движениями.
Она видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись
на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по
улицам, многие не приседали
и, главное,
были все твердо уверены, что выбрать себе мужа
есть их дело, а не родителей.
Погода
была ясная. Всё утро шел частый, мелкий дождик
и теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса
и кожи, медь
и жесть экипажей, — всё ярко блестело
на майском солнце.
Было 3 часа
и самое оживленное время
на улицах.
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы
и посмотрела
на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну
и стала смотреть
на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог
быть неверен,
и она вновь стала вспоминать, когда он уехал,
и считать минуты.
Эти два обстоятельства
были: первое то, что вчера он, встретив
на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух
и строг с ним,
и, сведя это выражение лица Алексея Александровича
и то, что он не приехал к ним
и не дал энать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне
и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем
и женою.
На улице было темно
и пусто; вокруг Собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер.
Убийца заперся в пустой хате,
на конце станицы: мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал
на улицу, второпях пристегивая кинжал,
и бегом опережал нас. Суматоха
была страшная.
Вулич шел один по темной
улице;
на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью,
и, может
быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой,
и разрубил его от плеча почти до сердца…
Все тут
было богато: торные
улицы, крепкие избы; стояла ли где телега — телега
была крепкая
и новешенькая; попадался ли конь — конь
был откормленный
и добрый; рогатый скот — как
на отбор.
Никто не видал, чтобы он хоть раз
был не тем, чем всегда, хоть
на улице, хоть у себя дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напился пьян
и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не
было в нем ничего такого.
За огородами следовали крестьянские избы, которые хотя
были выстроены врассыпную
и не заключены в правильные
улицы, но, по замечанию, сделанному Чичиковым, показывали довольство обитателей, ибо
были поддерживаемы как следует: изветшавший тес
на крышах везде
был заменен новым; ворота нигде не покосились, а в обращенных к нему крестьянских крытых сараях заметил он где стоявшую запасную почти новую телегу, а где
и две.
— Но все же таки… но как же таки… как же запропастить себя в деревне? Какое же общество может
быть между мужичьем? Здесь все-таки
на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь —
и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий,
на Неву пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или мужик, или баба. За что ж себя осудить
на невежество
на всю жизнь свою?
Наконец он
был одет, вспрыснут одеколоном
и, закутанный потеплее, выбрался
на улицу, завязавши из предосторожности щеку.
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно
на одном
и том же месте, как человек, который весело вышел
на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть
на все,
и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то
и уж тогда глупее ничего не может
быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой
улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не
было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных,
был ли он генерал или князь; в глаза не знал прихотей, какие дразнят в столицах людей, падких
на невоздержанье,
и даже отроду не
был в театре.
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность
и не выпускал
на улицу повесничать,
и был ты чудо, а не сапожник,
и не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом.
Въезд в какой бы ни
было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо
и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы
улиц, все в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом
и громом
и всем, что
на диво произвела рука
и мысль человека.
Наконец все жиды, подняли такой крик, что жид, стоявший
на сторо́же, должен
был дать знак к молчанию,
и Тарас уже начал опасаться за свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать, как
на улице,
и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.
Они поворотили в
улицы и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоценную ношу, кинулся
на него, как тигр, вцепился в него, крича: «Хлеба!» Но сил не
было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он полетел
на землю.
В таком состоянии пробыл он, наконец, весь день; не
ел, не
пил,
и глаза его не отрывались ни
на час от небольшого окошка
на улицу.
Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по тесной
улице, которая
была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое,
и людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое
было похоже
на ярмарку
и которое одевало
и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес
и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге.
Был час одиннадцатый, когда он вышел
на улицу. Через пять минут он стоял
на мосту, ровно
на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
Тут
и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не
выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да
на улицу, да бегом, да в проулок, — только я
и видел его.
Последние слова
были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные
и хмурые
на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом
и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире,
и каждый раз, при выходе
на улицу, ему непременно надо
было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной
на лестницу.
Посреди
улицы стояла коляска, щегольская
и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не
было,
и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них
был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то
на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении
и изредка повторял...
Вернее же всего, где-нибудь
напоили и обманули… в первый раз… понимаете? да так
и пустили
на улицу.
— Как не может
быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется?
На улицу всею гурьбой пойдут, она
будет кашлять
и просить
и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его
на улицу. Тот кувыркнулся
было, но не упал, выправился, молча посмотрел
на всех зрителей
и пошел далее.
Она ужасно рада
была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в
улицу и остаться, наконец, одной,
и там, идя, спеша, ни
на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
В одном из них в эту минуту шел стук
и гам
на всю
улицу, тренькала гитара,
пели песни,
и было очень весело.
В контору надо
было идти все прямо
и при втором повороте взять влево: она
была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок
и пошел обходом, через две
улицы, — может
быть, безо всякой цели, а может
быть, чтобы хоть минуту еще протянуть
и выиграть время. Он шел
и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял голову
и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не
был и мимо не проходил.
Раз как-то, месяца два тому назад, они
было встретились
на улице, но Раскольников отвернулся
и даже перешел
на другую сторону, чтобы тот его не заметил.
Он
был до того худо одет, что иной, даже
и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях
на улицу.
И она, сама чуть не плача (что не мешало ее непрерывной
и неумолчной скороговорке), показывала ему
на хнычущих детей. Раскольников попробовал
было убедить ее воротиться
и даже сказал, думая подействовать
на самолюбие, что ей неприлично ходить по
улицам, как шарманщики ходят, потому что она готовит себя в директрисы благородного пансиона девиц…
Иначе как же отличить, что вы благородного семейства, воспитанные дети
и вовсе не так, как все шарманщики; не «Петрушку» же мы какого-нибудь представляем
на улицах, а
споем благородный романс…
А потом Митька ослободился да
на улицу и побег, а я за ним, да не догнал
и воротился в фатеру один, — потому прибираться надоть бы
было.