Неточные совпадения
Фленушка ушла. У Алексея
на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться.
На месте не сиделось ему: то в избе
побудет, то
на улицу выбежит, то за околицу пойдет
и зальется там громкою песней. В доме
петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
— Только-то? — сказала Фленушка
и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью
на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда
на нашей
улице праздник
будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
— Не шелковы рубахи у меня
на уме, Патап Максимыч, — скорбно молвил Алексей. — Тут отец убивается, захворал от недостатков, матушка кажду ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч, в прежние годы великий праздник встречали!.. Тоже
были люди… А ноне —
и гостей угостить не
на что
и сестрам
на улицу не в чем выйти… Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы
было.
Ребятишки босиком, в одних рубашонках, по-летнему, кишат
на улице, бегают по всполью — обедать даже не скоро домой загонишь их… Стоном стоят тоненькие детские голоса… Жмурясь
и щурясь, силятся они своими глазенками прямо смотреть
на солнышко
и, резво прыгая,
поют ему весеннюю песню...
Стал Ефрем рассказывать, что у Патапа Максимыча гостей
на похороны наехало видимо-невидимо; что угощенье
будет богатое; что «строят» столы во всю
улицу; что каждому
будет по три подноса вина, а пива
и браги
пей, сколько в душу влезет, что
на поминки наварено, настряпано, чего
и приесть нельзя; что во всех восемнадцати избах деревни Осиповки бабы блины пекут, чтоб
на всех поминальщиков стало горяченьких.
После кутьи в горницах родные
и почетные гости чай
пили, а
на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок
и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее
на погребальную тризну...
—
На постоялый тебе? — сказал дядя Елистрат, ухватясь рукою за край Алексеевой тележки. — А ты вот бери отселева прямо… Все прямо, вдоль по набережной… Переулок там увидишь налево, налево
и ступай. Там
улица будет,
на улице базар; ты ее мимо… Слышь?.. Мимо базара под самую, значит, гору, тут тебе всякий мальчишка постоялый двор укажет. А не то поедем заодно, я те
и путь укажу
и все, что тебе надобно, мигом устрою.
— Не кручинься, моя ягодка, не горюй, яблочко наливчатое, — отвечал Морковкин, обнимая свою разлапушку. — Бог милостив:
будет праздник
и на нашей
улице… А Трифона Михайлыча, нужды нет, что меня не жалует, уважить я завсегда готов… Что ни
есть нажитого, все, до последней копейки, рад ему отдать… Так
и скажи Фекле Абрамовне.
— Ценой-то дорогонек, зато уж
и хорош же, — сказал Алексей. — Каменный, двухэтажный,
на хорошей
улице, по лицу тринадцать окошек,
на дворе флигеля большие, каменные… Можно
будет их внаймы отдавать. Службы тоже все каменные, места пропасть, сад…
Ближний к церкви домик
был просторней
и приглядней двух остальных: по лицу пять окон с подъемными рамами
и зелеными ставнями, крылечко выведено
на улицу, крыша
на четыре ската, к углам ее для стока воды прилажены крылатые змеи из старой проржавевшей жести.
За два дня до Казанской Самоквасов поскакал во весь опор в Язвицы к ямщикам. День
был воскресный, в праздничных красных рубахах ямщики играли в городки середь
улицы. Подошел Петр Степаныч, поглядел
на них
и, заметив молодого парня, что казался всех удалей, заговорил с ним...
— Да-с. Вот хоша тетенька ваша
и осуждает нас за нашу торговлю, а ихняя-то коммерция, видно, посходней нашей
будет, — с усмешкой сказал Феклист Митрич. — По чести вам доложить, четвертый год сбираюсь крышу
на доме перекрыть, да не могу с деньгами сколотиться, а они целыми
улицами дома покупают. Ой, куда много денег по скитам-то лежит, а у вашей тетеньки больше всех!
Неточные совпадения
Городничий. Ступай
на улицу… или нет, постой! Ступай принеси… Да другие-то где? неужели ты только один? Ведь я приказывал, чтобы
и Прохоров
был здесь. Где Прохоров?
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но
и собаки спали, он вышел, крадучись,
на улицу и во множестве разбросал листочки,
на которых
был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон.
И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Ранним утром выступил он в поход
и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло
на касках
и ружьях солдат; крыши домов
и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи
и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Но солдатики в трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом
на улицах поднимали
и всё проходили, всё проходили.
Беневоленский твердою поступью сошел
на крыльцо
и хотел
было поклониться
на все четыре стороны, как с смущением увидел, что
на улице никого нет, кроме двух жандармов.