Неточные совпадения
Когда половой все еще разбирал
по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно
била в
глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных.
Дамы наперерыв принялись сообщать ему все события, рассказали о покупке мертвых душ, о намерении увезти губернаторскую дочку и сбили его совершенно с толку, так что сколько ни продолжал он стоять на одном и том же месте, хлопать левым
глазом и
бить себя платком
по бороде, сметая оттуда табак, но ничего решительно не мог понять.
Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно
били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили
по полену в руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только
глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно
бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже
по самой морде и
по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Варвара. Ах ты какой! Да ты слушай! Дрожит вся, точно ее лихорадка
бьет; бледная такая, мечется
по дому, точно чего ищет.
Глаза, как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так и рыдает. Батюшки мои! что мне с ней делать?
В кошомной юрте сидели на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными
глазами где-то около ушей, дремотно
бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками
по котлу, обтянутому кожей осла.
— Революционера начинают понимать правильно, — рассказывал он, поблескивая улыбочкой в
глазах. — Я, в Перми, иду ночью
по улице, —
бьют кого-то, трое. Вмешался «в число драки», избитый спрашивает: «Вы — что же — революционер?» — «Почему?» — «Да вот, защищаете незнакомого вам человека». Ловко сказано?
Он захлебнулся смехом, засипел, круглые
глаза его выкатились еще больше, лицо, побагровев, надулось, кулаком одной руки он
бил себя
по колену, другой схватил фляжку, глотнул из нее и сунул в руки Самгина. Клим, чувствуя себя озябшим, тоже с удовольствием выпил.
Мальчик, догадавшись тотчас
по глазам Алеши, что тот его
бить не хочет, тоже спустил куражу и сам даже заговорил.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я
бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки
по швам, голову прямо,
глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до того доведен, и это человек
бьет человека!
Мужик
бьет ее,
бьет с остервенением,
бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези!» Клячонка рвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную,
по плачущим,
по «кротким
глазам».
На обратном пути я спросил Дерсу, почему он не стрелял в диких свиней. Гольд ответил, что не видел их, а только слышал шум в чаще, когда они побежали. Дерсу был недоволен: он ругался вслух и потом вдруг снял шапку и стал
бить себя кулаком
по голове. Я засмеялся и сказал, что он лучше видит носом, чем
глазами. Тогда я не знал, что это маленькое происшествие было повесткой к трагическим событиям, разыгравшимся впоследствии.
Кто-то поперхнулся. Сосед его молча
бьет кулаком
по загривку, чтобы рыбьи косточки проскочили… Фырканье, чавканье, красные лица, посоловелые
глаза.
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что
по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих
глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал
бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо у него стало скверное,
глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
Дед кричал,
бил ногами
по скамье, его борода смешно торчала в потолок, а
глаза были крепко закрыты; мне тоже показалось, что ему — стыдно матери, что он — действительно притворяется, оттого и закрыл
глаза.
Наконец девяносто. Прохорову быстро распутывают руки и ноги и помогают ему подняться. Место,
по которому
били, сине-багрово от кровоподтеков и кровоточит. Зубы стучат, лицо желтое, мокрое,
глаза блуждают. Когда ему дают капель, он судорожно кусает стакан… Помочили ему голову и повели в околоток.
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми
глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его
по рукам и
по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже
побил бы его. Вот тебе, хвастун!
В это мгновение Илюшка прыжком насел на Пашку, повалил его на землю и принялся отчаянно
бить по лицу кулаками. Он был страшен в эту минуту: лицо покрылось смертельною бледностью,
глаза горели, губы тряслись от бешенства. Пашка сначала крепился, а потом заревел благим матом. На крик выбежала молодая сноха Агафья, копавшая в огороде гряды, и накинулась на разбойника Илюшку.
Уж, кажется, по-вашему, ниже некуда спуститься: вышибала в публичном доме, зверь, почти наверно — убийца, обирает проституток, делает им „черный
глаз“,
по здешнему выражению, то есть просто-напросто
бьет.
Вдруг из всей этой толпы выскочила, — с всклоченными волосами, с дикими
глазами и с метлою в руке, — скотница и начала рукояткой метлы
бить медведя
по голове и
по животу.
Ее толкали в шею, спину,
били по плечам,
по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но
глаза ее не угасали и видели много других
глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
Его
били, оплевывали, закидывали грязью, а он даже не старался избегать поношений; он только ревел во весь голос, и слезы градом катились у него из
глаз по уныло обвисшим усам.
— Ну-ка,
по закону Моисея, — крикнул он и стал
бить православных и вышиб одному
глаз, остальные выскочили из избы и вернулись
по домам.
Держа в одной руке шлейф и хлыст с лиловым камнем в рукоятке, она гладила маленькой рукой ласково оскаленную морду коня, — он косился на нее огненным
глазом, весь дрожал и тихонько
бил копытом
по утоптанной земле.
Когда гроб зарыли, Семён Маклаков, виновато кланяясь, стал приглашать на поминки,
глаза его бегали из стороны в сторону, он
бил себя картузом
по бедру и внушал Кожемякину...
Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводя
глаз с полицеймейстера, безумолчно лепетал оправдательные речи, часто крестясь и произнося то имя Божие, то имя какой-то Авдотьи Гордевны, у которой он якобы
по всей совести вчера был на террасе и потому в это время «физически» не мог участвовать в подбитии морды Катьке-чернявке, которая, впрочем, как допускал он, может быть, и весьма того заслуживала, чтоб ее
побили, потому что, привыкши обращаться с приказными да с купеческими детьми, она думает, что точно так же может делать и с офицерами, и за то и поплатилась.
Она тоже имела несколько десятков тысяч десятин, много овец, конский завод и много денег, но не «кружилась», а жила у себя в богатой усадьбе, про которую знакомые и Иван Иваныч, не раз бывавший у графини
по делам, рассказывали много чудесного; так, говорили, что в графининой гостиной, где висят портреты всех польских королей, находились большие столовые часы, имевшие форму утеса, на утесе стоял дыбом золотой конь с брильянтовыми
глазами, а на коне сидел золотой всадник, который всякий раз, когда часы
били, взмахивал шашкой направо и налево.
— А?
Бить хочешь? — сверкнув
глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. — Ну — ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты
по моему уговору… Ну —
бей!
Всклокоченный, грязный, с лицом, опухшим от пьянства и бессонных ночей, с безумными
глазами, огромный и ревущий хриплым голосом, он носился
по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги, плакал под пение заунывных песен, плясал и
бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем не находил успокоения.
Евсей слышал хрип, глухие удары, понимал, что Раиса душит, тискает старика, а хозяин
бьёт ногами
по дивану, — он не ощущал ни жалости, ни страха, но хотел, чтобы всё сделалось поскорее, и для этого закрыл ладонями
глаза и уши.
От напряжения
по щекам у него текут слёзы, на лбу блестит пот; переставая кричать, он сгибает шею, недоверчиво оглядывается, приподняв плечи, и, снова закрывая
глаза, кричит, точно его
бьют…
— Отчего вы не бываете у меня? — спросила она, поднимая свои умные, ясные
глаза, и я сильно смутился от радости и стоял перед ней навытяжку, как перед отцом, когда тот собирался
бить меня; она смотрела мне в лицо, и
по глазам ее было видно, что она понимает, почему я смущен.
В детстве, когда меня
бил отец, я должен был стоять прямо, руки
по швам, и глядеть ему в лицо. И теперь, когда он
бил меня, я совершенно терялся и, точно мое детство все еще продолжалось, вытягивался и старался смотреть прямо в
глаза. Отец мой был стар и очень худ, но, должно быть, тонкие мышцы его были крепки, как ремни, потому что дрался он очень больно.
Но часы
бьют одиннадцать, и сестрицы расходятся
по углам. Тем не менее сон долгое время не смежает их
глаз; как тени, бродят они, каждая в своем углу, и все мечтают, все мечтают.
— Очень и очень многое! — восклицают хором все пенкосниматели и, как бы после принятого важного решения, вдруг все рассыпаются
по комнате. У всех светлые лица, все с беспечною доверчивостью глядят в
глаза будущему; некоторые
бьют себя
по ляжкам и повторяют: очень и очень многое!
Словом сказать, все одушевились и совершенно позабыли, что час тому назад… Но едва
било двенадцать (впоследствии оказалось, что Hotel du Nord в этот час запирается), как на кандальников вновь надели кандалы и увезли. С нас же, прочих подсудимых, взыскали издержки судопроизводства (
по пятнадцати рублей с человека) и, завязав нам
глаза, развезли
по домам.
Врешь, нагоню, уморю в тюрьме! — говорил Мановский, ходя взад и вперед
по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему на
глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол, в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал
бить окна, не колотя
по стеклам, а ударяя
по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама.
Стрелки стояли во фронте. Венцель, что-то хрипло крича,
бил по лицу одного солдата. С помертвелым лицом, держа ружье у ноги и не смея уклоняться от ударов, солдат дрожал всем телом. Венцель изгибался своим худым и небольшим станом от собственных ударов, нанося их обеими руками, то с правой, то с левой стороны. Кругом все молчали; только и было слышно плесканье да хриплое бормотанье разъяренного командира. У меня потемнело в
глазах, я сделал движение. Житков понял его и изо всех сил дернул за полотнище.
— Да, — отвечал он, подмигивая одним
глазом и удерживая улыбку. — Только за что же Катерину Карловну
по носу
бить?
— Нарушение общественной тишины и спокойствия, — перебивает Объедок. Он хохочет, довольный собой. Смех у него скверный, разъедающий душу. Ему вторит Симцов, дьякон, Полтора Тараса. Наивные
глаза мальчишки Метеора горят ярким огнем, и щеки у него краснеют. Конец говорит, точно молотом
бьет по головам...
Николай прикрыл
глаза ладонью, оглянулся и, смущённый, рассерженный, стал
бить ногами
по бокам животное, дёргая повод.
Он бросился, пробираясь сквозь чащу. Холодные ветви
били его
по глазам, сыпали в лицо снегом. Он спотыкался; у него захватывало дыхание.
Яков молчал и всё ждал, когда уйдет Матвей, и всё смотрел на сестру, боясь, как бы она не вмешалась и не началась бы опять брань, какая была утром. Когда, наконец, Матвей ушел, он продолжал читать, но уже удовольствия не было, от земных поклонов тяжелела голова и темнело в
глазах, и
било скучно слушать свой тихий, заунывный голос. Когда такой упадок духа бывал у него
по ночам, то он объяснял ею тем, что не было сна, днем же это его пугало и ему начинало казаться, что на голове и на плечах у него сидят бесы.
Перед
глазами Лёньки разорвалась туманная завеса и встала такая картина: он и дед быстро, насколько могут, идут
по улице станицы, избегая взглядов встречных людей, идут пугливо, и Лёньке кажется, что каждый, кто хочет, вправе
бить их обоих, плевать на них, ругаться…
Платонов (хватает себя за голову). О несчастный, жалкий! Боже мой! Проклятие моей богом оставленной голове! (Рыдает.) Прочь от людей, гадина! Несчастьем был я для людей, люди были для меня несчастьем! Прочь от людей!
Бьют,
бьют и никак не убьют! Под каждым стулом, под каждой щепкой сидит убийца, смотрит в
глаза и хочет убить!
Бейте! (
Бьет себя
по груди.)
Бейте, пока еще сам себя не убил! (Бежит к двери.) Не
бейте меня
по груди! Растерзали мою грудь! (Кричит.) Саша! Саша, ради бога! (Отворяет дверь.)
Петрин. Какое дело? (
Бьет себя
по груди.) А кто, позвольте вас спросить, первым другом покойного генерал-майора был? Кто ему
глаза на смертном одре закрыл?
*
И пушки
бьют,
И колокола плачут.
Вы, конечно, понимаете,
Что это значит?
Много было роз,
Много было маков.
Схоронили Петра,
Тяжело оплакав.
И с того ль, что там
Всякий сволок был,
Кто всерьез рыдал,
А кто
глаза слюнил.
Но с того вот дня
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счету нет.
И все двести лет
Шел подземный гуд:
«Мы придем, придем!
Мы возьмем свой труд.
Мы сгребем дворян
Да
по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем...
Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то
бьет ее
по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает
глаза и видит перед собой хозяина-сапожника.
Что же касается до того, чтобы не тронуть матроса, то, несмотря на одобрение этого распоряжения в принципе многими, особенно, фельдшером и писарем, большинство нашло, что, безусловно, исполнить такое приказание решительно невозможно и что — как-никак, а учить иной раз матроса надо, но, конечно, с опаской, не на
глазах у начальства, а в тайности, причем,
по выражению боцмана Никифорова,
бить следовало не зря, а с «рассудком», чтобы не «оказывало» знаков и не вышло каких-нибудь кляуз.
Он отбивал правой ногой и кулаком такт, причем поднимал высоко руку и ногу, постоянно сбивал с пюпитра ноты, вытягивал шею, щурил
глаза, кривил рот,
бил кулаком себя
по животу…