Неточные совпадения
Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека,
в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни
бились, не могли отыскать отделенной от туловища
головы.
Прошло минут пять; сердце мое сильно
билось, но мысли были спокойны,
голова холодна; как я ни искал
в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны.
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же
в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет и ровно
в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его
биться!
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он
бился и ломал себе
голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки
в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но
в этот день у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
И он
бился, ломал
голову, изворачивался, чтобы не упасть тяжело
в глазах ее или чтоб помочь ей разъяснить какой-нибудь узел, не то так геройски рассечь его.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает
биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит
в него или
в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается
в волю другого, как клонится
голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Голова ее приподнялась, и по лицу на минуту сверкнул луч гордости, почти счастья, но
в ту же минуту она опять поникла
головой. Сердце
билось тоской перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его слова были прелюдией прощания.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил
головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце
бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится из ружья Марк…
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» — подумала она и беспечно опять склонилась
головой к его
голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам, глядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой у нее
бьется в левом боку у Райского.
Сторож, другой, видел и рассказывал мне, что Лозинский не противился, но Розовский долго
бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему
голову в петлю.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая
голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и
билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик
в толстых сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
Он долго лежал с открытыми глазами, и
в голове его с мучительной тоской
билась одна мысль: вот здесь,
в этой комнате, жила она…
Такие лудевы ставятся всегда
в горах на кабарожьих тропах.
В изгороди местами оставляются проходы, а
в них настораживаются веревочные петли. Попав
головой в петлю, испуганная кабарга начинает метаться, и чем сильнее
бьется, тем больше себя затягивает.
Около полудня мы сделали большой привал. Люди тотчас же стали раздеваться и вынимать друг у друга клещей из тела. Плохо пришлось Паначеву. Он все время почесывался. Клещи набились ему
в бороду и
в шею. Обобрав клещей с себя, казаки принялись вынимать их у собак. Умные животные отлично понимали,
в чем дело, и терпеливо переносили операцию. Совсем не то лошади: они мотали
головами и сильно
бились. Пришлось употребить много усилий, чтобы освободить их от паразитов, впившихся
в губы и
в веки глаз.
Харитина старалась не думать об этом, даже принималась со страха молиться, а
в голове стояла одна мысль, эта же мысль наполняла всю комнату и, как ночная птица,
билась с трепетом
в окно.
По наружности учителя греческого языка трудно было предположить о существовании такой энергии. Это был золотушный малорослый субъект с большою
головой рахитика и кривыми ногами. К удивлению доктора,
в этом хохлацком выродке действительно
билась общественная жилка. Сначала он отнесся к нему с недоверием, а потом был рад, когда учитель завертывал потолковать.
Я вскочил на печь, забился
в угол, а
в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною
бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их
в печь, наливал воду
в чугуны и ходил по кухне, качая
головою, точно астраханский верблюд.
Странная наружность, угрюмо сдвинутые брови, стук костылей и клубы табачного дыма, которыми он постоянно окружал себя, не выпуская изо рта трубки, — все это пугало посторонних, и только близкие к инвалиду люди знали, что
в изрубленном теле
бьется горячее и доброе сердце, а
в большой квадратной
голове, покрытой щетиной густых волос, работает неугомонная мысль.
А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел
в свою жизнь: сердце его
билось тяжело и ровно, часы летели, он и не думал о сне. По временам только всплывала у него
в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», — и он останавливался, поникал
головою и снова принимался глядеть
в свою жизнь.
Как ни
бился Кишкин, но так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревенел и только отрицательно качал
головой.
В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем».
Голова моя закружилась от волнения; помню только, что я отчаянно
бился головой и коленками до тех пор, пока во мне были еще силы; помню, что нос мой несколько раз натыкался на чьи-то ляжки, что
в рот мне попадал чей-то сюртук, что вокруг себя со всех сторон я слышал присутствие чьих-то ног, запах пыли и violette, [фиалки (фр.).] которой душился St.-Jérôme.
Мне было стыдно. Я смотрел на долину Прегеля и весь горел. Не страшно было, а именно стыдно. Меня охватывала беспредметная тоска, желание метаться,
биться головой об стену. Что-то вроде бессильной злобы раба, который всю жизнь плясал и пел песни, и вдруг,
в одну минуту, всем существом своим понял, что он весь, с ног до
головы, — раб.
Она молча кивала
головой, довольная тем, что сын так смело говорил, — быть может, еще более довольная тем, что он кончил.
В голове ее трепетно
бился вопрос: «Ну? Как же вы теперь?»
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе.
Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было
в груди, сердце
билось ровно, и думалось о простых вещах…
Ромашов, бледнея, посмотрел с ненавистью
в глаза Николаеву. Ноги и руки у него вдруг страшно отяжелели,
голова сделалась легкой и точно пустой, а сердце пало куда-то глубоко вниз и
билось там огромными, болезненными толчками, сотрясая все тело.
И он уже не чувствовал никакой боли, когда
бился головой и локтями об пол
в этой безумной борьбе.
Думывал я иногда будто сам про себя, что бы из меня вышло, если б я был, примерно, богат или
в чинах больших. И, однако,
бьешься иной раз целую ночь думавши, а все ничего не выдумаешь. Не лезет это
в голову никакое воображение, да и все тут. Окроме нового виц-мундира да разве чаю
в трактире напиться — ничего другого не сообразишь. Иное время даже зло тебя разберет, что вот и хотенья-то никакого у тебя нет; однако как придет зло, так и уйдет, потому что и сам скорее во сне и
в трудах забыться стараешься.
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили
в темную, да на другой день к допросу: «Куда деньги девал, что прежде воровал?» Как ни
бились, — одних волос отец две
головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся весь, да и говорит отцу...
Конечно, у нее еще был выход: отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с ужасом останавливалась перед этой перспективой и
в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала себе руки и
билась о стену
головой. Этим начинался ее день и этим кончался. Ночью она видела страшные сны.
В ожидании минуты, когда настанет деятельность, она читала, бродила по комнатам и думала. Поэтическая сторона деревенской обстановки скоро исчерпалась; гудение внезапно разыгравшейся метели уже не производило впечатление; бесконечная белая равнина, с крутящимися по местам, словно дым, столбами снега, прискучила; тишина не успокоивала, а наполняла сердце тоской. Сердце беспокойно
билось,
голова наполнялась мечтаниями.
Бледное, бесстрастное лицо показывало, что
в этом человеке немного разгула страстям под деспотическим правлением ума, что сердце у него
бьется или не
бьется по приговору
головы.
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил
в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один
бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто
голова кругом идет! А было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Она сердилась, взмахивала руками, они обнажались нише локтей, а кофта на груди иногда распахивалась. Кожемякин опускал глаза, сердце его учащённо
билось,
в голове стучали молотки, и несколько минут он ничего не понимал и не слышал.
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами
в голове, говорит, говорит, — а я прижмусь ко груди, слушаю — сердце её
бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери,
в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Сердце у ней не то окаменело, не то исчезло из груди; она его не чувствовала, но
в голове тяжко
бились жилы, и волосы ее жгли, и губы сохли.
— Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!.. Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто
билось около моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались
в мою еще не окрепшую от болезни
голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
Образы истомили меня,
в голове теснота, и я чувствую, как
в мозгу моем
бьется пульс.
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая
головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась
в его шепот, и сердце ее трепетно
билось.
Он чувствовал себя худо — со всех сторон его окружала тьма, было холодно, изо рта
в грудь проникал клейкий и горький вкус пива, сердце
билось неровно, а
в голове кружились, точно тяжёлые хлопья осеннего снега, милые мысли.
Он торопился, пальцы дрожали, и плечи его невольно поднимались кверху, точно желая спрятать шею, а
в голове пугливо
билось...
Зарубились они
в рать неприятельскую
в самую средину и всё кричали: «Все за мной, все за мной!», но только мало было
в этом случае смелых охотников за ним следовать, кроме одного трубача! Тот один изо всех и видел, как дед
бился, пока его самого на части изрубили. Жестоко израненный трубач выскочил и привез с собой князеву
голову, которую Патрикей обмыл, уложил
в дорожный берестяной туес и схоронил
в глубокой ямке, под заметным крушинным кустом.
—
В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно
в борьбе и
в водовороте — вовсе не наслаждение:
бейся, пожалуй, сколько хочешь, с этим дурацким напором волн, — их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь
голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти силы нет, как и случилось это, например, со мной, да, кажется, и с вами.
Подперши
голову рукою, она глядела пристально
в темноту; лихорадочно
бились ее жилы, и тяжелый вздох часто приподнимал ее грудь.
И всё оттого, что я пегий, думал я, вспоминая слова людей о своей шерсти, и такое зло меня взяло, что я стал
биться об стены денника
головой и коленами — и
бился до тех пор, пока не вспотел и не остановился
в изнеможении.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая
голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась
в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!..
в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце
билось бы для него одною благодарностью.
Начинали дрожать руки — невиданное для Вернера явление. Все яростнее
билась мысль. Словно огненные языки вспыхивали
в голове — наружу хотел пробиться огонь и осветить широко еще ночную, еще темную даль. И вот пробился он наружу, и засияла широко озаренная даль.
Наташа снова опустила
голову на подушку и закрыла глаза…. сердце
в ней
билось болезненно.
Пели зяблики, зорянки, щебетали чижи, тихо, шёлково шуршали листья деревьев, далеко на краю города играл пастух, с берега Ватаракши, где росла фабрика, доносились человечьи голоса, медленно плывя
в светлой тишине. Что-то щёлкнуло; вздрогнув, Наталья подняла
голову, — над нею, на сучке яблони висела западня для птиц, чиж
бился среди тонких прутьев.
Я
бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и, наконец, оставил ее
в покое. Другой натурщицы не было, и я решился сделать то, чего во всяком случае делать не следовало: писать лицо без натуры, из
головы, «от себя», как говорят художники. Я решился на это потому, что видел
в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась работа, кисти полетели
в угол. Вместо живого лица у меня вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови.
Сердце так
билось, что
в голове больно было, и разум мой помутился.