Неточные совпадения
Две барыни красивые
(Потоньше — белокурая,
Потолще — чернобровая),
Усатые два
барина,
Три ба́рченка-погодочки
Да старый старичок:
Худой! как зайцы зимние,
Весь
бел, и шапка
белая,
Высокая, с околышем
Из красного сукна.
За длинным
белым столиком,
Уставленным бутылками
И кушаньями разными,
Сидели
господа...
Да черт его со временем
Нанес-таки на
барина:
Везет Агап бревно
(Вишь, мало ночи глупому,
Так воровать отправился
Лес — среди
бела дня...
Его водили под руки
То
господа усатые,
То молодые барыни, —
И так, со всею свитою,
С детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с
белыми собачками,
Все поле сенокосное
Помещик обошел.
Бежит лакей с салфеткою,
Хромает: «Кушать подано!»
Со всей своею свитою,
С детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с
белыми собачками,
Пошел помещик завтракать,
Работы осмотрев.
С реки из лодки грянула
Навстречу
барам музыка,
Накрытый стол белеется
На самом берегу…
Дивятся наши странники.
Пристали к Власу: «Дедушка!
Что за порядки чудные?
Что за чудной старик...
Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых напомаженных волосах, во фраке и с широкою
белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал что-то остановившемуся
господину.
— Оттого, что тело у него, изволите видеть,
побелей, чем у других, и дородство почтительное, как у
барина.
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал он, — пора на другую дорогу!» Сказавши это, он вышел из тюрьмы. Часовой потащил за ним шкатулку, другой — чемодан
белья. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог знает чему, освобожденью
барина.
Барин тут же велел Петрушке выдвинуть из-под кровати чемодан, покрывшийся уже порядочно пылью, и принялся укладывать вместе с ним, без большого разбора, чулки, рубашки,
белье мытое и немытое, сапожные колодки, календарь…
Пока приезжий
господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из
белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он заметил, что они ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Между дерев мелькала
белая каменная церковь. В конце улицы показался
господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руке. Облизанный аглицкий пес на высоких ножках бежал перед ним.
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staёl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического
Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
Е sempre bene,
господа.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в
белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну,
барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..»
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать
господ; показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с
белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Из павильона Северного края быстро шел плотный, лысоватый человечек с
белой бородкой и веселым розовым лицом, — шел и, смеясь, отмахивался от «объясняющего
господина», лобастого и длинноволосого.
— Нищих стреляют, а? Средь
белого дня? Что же это будет,
господин? — строго спросил мужчина и еще более строго добавил: — Вам надо бы знать! Чему учились?
Он сделал гримасу, встретивши бабушку, уже слышавшую от Егорки, что
барин велел осмотреть чемодан и приготовить к следующей неделе
белье и платье.
Весь дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои
белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и
господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Он убил того русского попа, сударь, вырвал его рыжую бороду и продал парикмахеру на Кузнецком мосту, совсем рядом с магазином
господина Андрие, — вы, конечно, знаете: парижские новинки, модные изделия,
белье, сорочки…
Нехлюдов приехал в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою жизнь, он не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик был молодой малый в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и тем охотнее разговаривавший с
барином, что, пока они говорили, разбитая, хромая
белая коренная и поджарая, запаленная пристяжная могли итти шагом, чего им всегда очень хотелось.
Да, эта совокупность ужасна; эта кровь, эта с пальцев текущая кровь,
белье в крови, эта темная ночь, оглашаемая воплем «отцеубивец!», и кричащий, падающий с проломленною головой, а затем эта масса изречений, показаний, жестов, криков — о, это так влияет, так может подкупить убеждение, но ваше ли,
господа присяжные заседатели, ваше ли убеждение подкупить может?
— Ну, вот вам и платье, — развязно проговорил он, по-видимому очень довольный успехом своего хождения. — Это
господин Калганов жертвует на сей любопытный случай, равно как и чистую вам рубашку. С ним все это, к счастию, как раз оказалось в чемодане. Нижнее
белье и носки можете сохранить свои.
Но дураком
Господь Бог тоже меня не уродил: я
белое черным не назову; я кое-что тоже смекаю.
В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в
белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. «Полно тебе, Степка, — сказала она сердито, —
барин почивает, а ты знай горланишь; нет у вас ни совести, ни жалости». — «Виноват, Егоровна, — отвечал Степка, — ладно, больше не буду, пусть он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает». Старушка ушла, а Степка стал расхаживать по валу.
На сей раз он привел меня в большой кабинет; там, за огромным столом, на больших покойных креслах сидел толстый, высокий румяный
господин — из тех, которым всегда бывает жарко, с
белыми, откормленными, но рыхлыми мясами, с толстыми, но тщательно выхоленными руками, с шейным платком, сведенным на минимум, с бесцветными глазами, с жовиальным [Здесь: благодушным (от фр. jovial).] выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим в любви к своему благосостоянию и которые могут подняться холодно и без больших усилий до чрезвычайных злодейств.
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили
барина и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт
белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином в то самое время, как в одной деревне сводили целый лес, а в другой ему же продавали его собственный овес.
Сенные девушки, в новых холстинковых платьях, наполняют шумом и ветром девичью и коридор; мужская прислуга, в синих суконных сюртуках, с
белыми платками на шеях, ждет в лакейской удара колокола; два лакея в ливреях стоят у входных дверей, выжидая появления
господ.
По вечерам из застольной доносятся звуки сечек, ударяемых о корыта; это рубят капусту; верхние листы отделяют для людских серых щей; плотные кочни откладывают на
белые щи для
господ; кочерыжки приносят в дом, и барышни охотно их кушают.
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик отец и несколько аристократических
господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в
белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках товарищей, в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще девочкой взяли к
господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь… Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю, что будет с моими нервами.
А около
господа ангелы летают во множестве, — как снег идет али пчелы роятся, — али бы
белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей.
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она на колени, обняла руками
белыми голову своего
господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Подивилася она такому чуду чудному, диву дивному, порадовалась своему цветочку аленькому, заветному и пошла назад в палаты свои дворцовые; и в одной из них стоит стол накрыт, и только она подумала: «Видно, зверь лесной, чудо морское на меня не гневается, и будет он ко мне
господин милостивый», — как на
белой мраморной стене появилися словеса огненные: «Не
господин я твой, а послушный раб.
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему
господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того, чтобы мне на
белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».
Вихров дал ей денег и съездил как-то механически к
господам, у которых дроги, — сказал им, что надо, и возвратился опять в свое Воздвиженское. Лежащая на столе, вся в
белом и в цветах, Клеопатра Петровна ни на минуту не оставляла его воображения. На другой день он опять как-то машинально поехал на вынос тела и застал, что священники были уже в домике, а на дворе стояла целая гурьба соборных певчих. Катишь желала как можно параднее похоронить свою подругу. Гроб она также заказала пренарядный.
В зале он увидел, что по трем ее стенам стояли, а где и сидели
господа во фраках, в
белых галстуках и все почти в звездах, а около четвертой, задней стены ее шел буфет с фруктами, оршадом, лимонадом, шампанским; около этого буфета, так же, как и у всех дверей, стояли ливрейные лакеи в чулках и башмаках.
— А что вы думаете? и в самом деле, показывать зубы весело, особливо если они
белые и вострые… Все смотрят на тебя и думают: о, этому
господину не попадайся на зубы: как раз раскусит! Это я на себе испытал! знаете ли вы, что я здесь слыву за отменно злого и, следовательно, за отменно умного человека?
— Ну что, вы как поживаете,
господа? — спросил я, подходя к кучке гарнизонных офицеров, одетых с иголочки и в
белых перчатках на руках.
А чего недостало, то в долг взяли, так как Гришка продолжал питать радужные мечты насчет собственного заведения, а также и насчет того, что Феклинья будет ходить по
господам и стирать
белье.
И что же! несмотря на прозрение,
барина сейчас же начала угнетать тоска:"Куда я теперь денусь? Все был Иван Фомич — и вдруг его нет! все у него на руках было; все он знал, и подать и принять; знал привычки каждого гостя, чем кому угодить, — когда все это опять наладится?"И долго тосковал
барин, долго пересчитывал оставшуюся после Ивана Фомича посуду,
белье, вспоминал о каких-то исчезнувших пиджаках, галстухах, жилетах; но наконец махнул рукой и зажил по-старому.
— Стыдитесь, сударыня! у нас у самих говядины в обрез. В город за нею гоняем. А
белый хлеб только для
господ бережем.
— Ах, хороша девица! — хвалил он свою невесту, — и из себя хороша, и скромница, и стирать
белье умеет. Я буду портняжничать, она — по
господам стирать станет ходить. А квартира у нас будет своя, бесплатная. Проживем, да и как еще проживем! И стариков прокормим. Вино-то я уж давно собираюсь бросить, а теперь — и ни боже мой!
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня и как гвоздь воткнулся перед
белой кобылицей и говорит...
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между
господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к
белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит...
После всех подъехал
господин в щегольской коляске шестериком,
господин необыкновенно тучный,
белый, как папошник — с сонным выражением в лице и двойным, отвислым подбородком. Одет он был в совершенно летние брюки, в летний жилет, почти с расстегнутой батистовою рубашкою, но при всем том все еще сильно страдал от жара. Тяжело дыша и лениво переступая, начал он взбираться на лестницу, и когда князю доложили о приезде его, тот опрометью бросился встречать.
—
Господа! тушите свечи, — закричал вдруг дерптский студент так приемисто и громко, как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все безмолвно смотрели на суповую чашу и
белую рубашку дерптского студента и все чувствовали, что наступила торжественная минута.
Но вот ровным, щегольским, учебным шагом подходит, громыхая казенными сапожищами, ловкий «
господин обер-офицер». Раз, два. Вместе с приставлением правой ноги рука в
белой перчатке вздергивается к виску. Прием сделан безупречно. Дрозд осматривает молодцеватого юнкера с ног до головы, как лошадиный знаток породистого жеребца.
Петр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура — Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные
белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая
господ. Он чего-то не понимал; его, очевидно, сейчас привел Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.
— Что вам за дело до меня? — закричал было он; но в это время Антип Ильич, почтительно предшествуя, ввел в нумер к
барину высокого старика в
белом жабо и с двумя звездами, при одном виде которого Крапчик догадался, что это, должно быть, какой-нибудь сановник, а потому мгновенно же исполнился уважения и некоторого страха; но Егор Егорыч сказал прибывшему гостю довольно фамильярно...
Аксинья, одетая в новый ситцевый сарафан,
белую коленкоровую рубаху и с красным платком на голове, шла, стыдливо держась за руку
барина.