Неточные совпадения
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел
бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать
в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Если бы не это всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать
в город на съезд, на
бега, Вронский был бы вполне доволен своею жизнью.
В летописных страницах изображено подробно, как
бежали польские гарнизоны из освобождаемых
городов; как были перевешаны бессовестные арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый, преследуемый, перетопил он
в небольшой речке лучшую часть своего войска; как облегли его
в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как, приведенный
в крайность, польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов и возвращение всех прежних прав и преимуществ.
Лариса. Но что меня заставило?.. Если дома жить нельзя, если во время страшной, смертельной тоски заставляют любезничать, улыбаться, навязывают женихов, на которых без отвращения нельзя смотреть, если
в доме скандалы, если надо
бежать и из дому и даже из
города?
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя
в трубы, медные крики и уханье труб вливалось
в непрерывный, воющий шум
города, и вой был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья
в садах и от него
бегут во все стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные бабы.
Быстрая походка людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь,
бегут к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание людей и все
в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя
в массе маленьких людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
За ним пошли шестеро, Самгин — седьмой. Он видел, что всюду по реке
бежали в сторону
города одинокие фигурки и они удивительно ничтожны на широком полотнище реки, против тяжелых дворцов, на крыши которых опиралось тоже тяжелое, серокаменное небо.
И надо было бы тотчас
бежать, то есть забывать Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал
в город кое-что купить
в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
Бывало, не заснешь, если
в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь
в потолок и
в окна, или заскребет мышонок
в углу;
бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда
в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер
в конец
города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Он
бежал сломя голову, и несколько редких прохожих, повстречавшихся ему
в темноте, на улицах
города, запомнили потом, как встретили они
в ту ночь неистово бегущего человека.
— Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора… пошел! — Слуга радостно
побежал исполнить приказание своего барина; Егоровна всплеснула руками. «Батюшка ты наш, — сказала она пискливым голосом, — погубишь ты свою головушку! Кирила Петрович съест нас». — «Молчи, няня, — сказал с сердцем Владимир, — сейчас пошли Антона
в город за лекарем». — Егоровна вышла.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором,
в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги,
побежал за
город.
А пароход быстро подвигался вперед, оставляя за собой пенившийся широкий след. На берегу попадались мужички, которые долго провожали глазами удивительную машину.
В одном месте из маленькой прибрежной деревушки выскочил весь народ, и мальчишки
бежали по берегу, напрасно стараясь обогнать пароход. Чувствовалась уже близость
города.
—
В огонь их надо было бросить! — жалели
в оставшейся у ворот толпе. — Видишь, подожгли
город, а сами
бежать!
После этого она
бежала с Рогожиным; потом вы жили с ней
в деревне какой-то или
в городе, и она от вас ушла к кому-то.
— Да, тебе-то хорошо, — корила Наташка, надувая губы. — А здесь-то каково: баушка Устинья ворчит, тетка Марья ворчит… Все меня чужим хлебом попрекают. Я и то уж
бежать думала… Уйду
в город да
в горничные наймусь. Мне пятнадцатый год
в спажинки пойдет.
— Дмитрий Петрович, — говорила ему Полинька, — советовать
в таких делах мудрено, но я не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам
бежать из одного
города, а я теперь советую
бежать из другого, но уж делать нечего: при вашем несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда
бежать. Оставьте ее
в покое, оставьте ей ребенка…
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела
бежать в одной рубашке по
городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад
в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
В нем было чересчур много потребности жить, чтоб запереться, и он слишком любил «свое место», чтобы
бежать из него
в уездный или губернский
город на службу.
— Кабы не увидал я тебя — хоть назад
в тюрьму иди! Никого
в городе не знаю, а
в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю — дурак! Зачем ушел? Вдруг вижу — Ниловна
бежит! Я за тобой…
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно боясь что-то порвать
в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды, дважды поставила перед нею этого человека — один раз
в поле, за
городом после
побега Рыбина, другой —
в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили — это было ясно.
Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и
бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий
город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен —
в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись — даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня…
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться
в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы
бежать на гору. Один только «профессор» прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.
По улицам
города я шатался теперь с исключительной целью — высмотреть, тут ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами «дурное общество»; и если Лавровский валялся
в луже, если Туркевич и Тыбурций разглагольствовали перед своими слушателями, а темные личности шныряли по базару, я тотчас же
бегом отправлялся через болото, на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы яблоками, которые я мог рвать
в саду без запрета, и лакомствами, которые я сберегал всегда для своих новых друзей.
В этой-то горести застала Парашку благодетельная особа. Видит баба, дело плохо, хоть ИЗ села вон
беги: совсем проходу нет. Однако не потеряла, головы, и не то чтобы кинулась на шею благодетелю, а выдержала характер. Смекнул старик, что тут силой не возьмешь — и впрямь перетащил мужа
в губернский;
город, из духовного звания выключил и поместил
в какое-то присутственное место бумагу изводить.
Так, по крайней мере, все его
в нашем
городе звали, и он не только не оставался безответен, но стремглав
бежал по направлению зова. На вывеске, прибитой к разваленному домишке,
в котором он жил, было слепыми и размытыми дождем буквами написано: «Портной Григорий Авениров — военный и партикулярный с Москвы».
— А здешний воротила, портерную держит, лавочку, весь мир у него под пятой, и начальство привержено. Сын у него
в школе, так он подарок Людмиле Михайловне вздумал поднести, а она уперлась. Он, конечно, обиделся, доносы стал писать — ну, и пришлось
бежать. Земство так и не оставило ее у себя; живет она теперь
в городе в помощницах у одной помещицы, которая вроде пансиона содержит.
Переночевавши на постоялом дворе у Бутырской заставы, он вместе с зарею
побежал прямо
в город полюбоваться на Москву.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини
бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает
в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился
в городе, подкупил людей и пробрался к ним
в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
«Когда приносят нам «Инвалид», то Пупка (так отставной улан называл жену свою) бросается опрометью
в переднюю, хватает газеты и
бежит с ними на эс
в беседку,
в гостиную (
в которой, помнишь, как славно мы проводили с тобой зимние вечера, когда полк стоял у нас
в городе), и с таким жаром читает ваши геройские подвиги, что ты себе представить не можешь.
С выставки давал Амфитеатров «Нижегородские впечатления», а я занялся спортивным отделом специально для редактируемого мной журнала «Спорт» и много времени проводил
в городе на
бегах, где готовился розыгрыш громадного бегового выставочного приза, которого мне, впрочем, не удалось дождаться…
«Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти
в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли
в свиней; и бросилось стадо с крутизны
в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее,
побежали и рассказали
в городе и
в селениях. И вышли видеть происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и
в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся».
Одним словом, всему
городу вдруг ясно открылось, что это не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала
в границах Юлию Михайловну, тогда как та пешком бы, может,
побежала к ней с визитом, если бы только была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
Он плюнул и
побежал садиться: «
В Скворешники!» Кучер рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать к господскому дому, он вдруг велел повернуть и везти опять
в город: «Поскорей, пожалуйста, поскорей».
«Мартын Степаныч; теперь уже возвратившийся ко мне
в город, — объяснял
в своем письме Артасьев, — питает некоторую надежду уехать
в Петербург, и дай бог, чтобы это случилось, а то положение сего кроткого старца посреди нас печально:
в целом
городе один только я приютил его; другие же лица
бежали от него, как от зачумленного, и почти вслух восклицали: «он сосланный, сосланный!..», — и никто не спросил себя, за что же именно претерпевает наказание свое Мартын Степаныч?
— Но куда ж мне, наконец,
бежать от самого себя? — воскликнул Аггей Никитич с ожесточением. — Служить я тут не могу и жить
в здешнем
городе тоже; куда ж уйду и где спрячусь?
На его счастье, жила
в этом
городе колдунья, которая на кофейной гуще будущее отгадывала, а между прочим умела и"рассуждение"отнимать.
Побежал он к ней, кричит: отымай! Видит колдунья, что дело к спеху, живым манером сыскала у него
в голове дырку и подняла клапанчик. Вдруг что-то из дырки свистнуло… шабаш! Остался наш парень без рассуждения…
На его счастье, жила
в том
городе волшебница, которая на кофейной гуще будущее отгадывала, а между прочим умела и"рассуждение"отнимать.
Побежал он к ней: отымай! Та видит, что дело к спеху, живым манером отыскала у него
в голове дырку и подняла клапанчик. Вдруг что-то оттуда свистнуло — и шабаш! Остался наш парень без рассуждения.
Все эти бегуны, если не найдут себе
в продолжение лета какого-нибудь случайного, необыкновенного места, где бы перезимовать, — если, например, не наткнутся на какого-нибудь укрывателя беглых, которому
в этом выгода; если, наконец, не добудут себе, иногда через убийство, какого-нибудь паспорта, с которым можно везде прожить, — все они к осени, если их не изловят предварительно, большею частию сами являются густыми толпами
в города и
в остроги,
в качестве бродяг, и садятся
в тюрьмы зимовать, конечно не без надежды
бежать опять летом.
Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я
побежал, вылез через слуховое окно на крышу — зарева не было видно;
в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол;
город сонно прилег к земле; во тьме
бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился
в комнаты.
Я был уверен, что его арестуют за выпитую водку. Из
города бежали люди, приехал на дрожках строгий квартальный, спустился
в яму и, приподняв пальто самоубийцы, заглянул ему
в лицо.
Жандармский ключ
бежал по дну глубокого оврага, спускаясь к Оке, овраг отрезал от
города поле, названное именем древнего бога — Ярило. На этом поле, по семикам, городское мещанство устраивало гулянье; бабушка говорила мне, что
в годы ее молодости народ еще веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвертывали его смоленой паклей и, пустив под гору, с криками, с песнями, следили — докатится ли огненное колесо до Оки. Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и счастливое.
Через день учитель Препотенский с отпуском и бедными грошами
в кармане
бежал из
города, оставив причину своего внезапного бегства для всех вечною загадкой.
Во время дороги они мало разговаривали, и то заводил речи только Николай Афанасьевич. Стараясь развлечь и рассеять протопопа, сидевшего
в молчании со сложенными на коленях руками
в старых замшевых перчатках, он заговаривал и про то и про другое, но Туберозов молчал или отзывался самыми краткими словами. Карлик рассказывал, как скучал и плакал по Туберозове его приход, как почтмейстерша, желая избить своего мужа, избила Препотенского, как учитель
бежал из
города, гонимый Бизюкиной, — старик все отмалчивался.
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло,
город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав
бежали куда-то, пропадая
в густых хлопьях весеннего снега.
Люба стала главною нитью, связывающею его с жизнью
города: ей были известны все события, сплетни, намерения жителей, и о чём бы она ни говорила, речь её была подобна ручью чистой воды
в грязных потоках — он уже нашёл своё русло и
бежит тихонько, светлый по грязи, мимо неё.
Полдневный жар и усталость отряда заставили Михельсона остановиться на один час. Между тем узнал он, что недалеко находилась толпа мятежников. Михельсон на них напал и взял четыреста
в плен; остальные
бежали к Казани и известили Пугачева о приближении неприятеля. Тогда-то Пугачев, опасаясь нечаянного нападения, отступил от крепости и приказал своим скорее выбираться из
города, а сам, заняв выгодное местоположение, выстроился близ Царицына,
в семи верстах от Казани.
«Оному Пугачеву, за
побег его за границу
в Польшу и за утайку по выходе его оттуда
в Россию о своем названии, а тем больше за говорение возмутительных и вредных слов, касающихся до
побега всех яицких казаков
в Турецкую область, учинить наказание плетьми и послать так, как бродягу и привыкшего к праздной и предерзкой жизни,
в город Пелым, где употреблять его
в казенную работу. 6 мая 1773». («Записки о жизни и службе А. И. Бибикова».)
— Ну, уж я б ни за что не променяла своего леса на ваш
город, — сказала Олеся, покачав головой. — Я и
в Степань-то приду на базар, так мне противно сделается. Толкаются, шумят, бранятся… И такая меня тоска возьмет за лесом, — так бы бросила все и без оглядки
побежала… Бог с ним, с
городом вашим, не стала бы я там жить никогда.
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали
в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги
в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник,
бежал в лавочку и трактир, покупал «на две чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем чаем с черным хлебом.