Неточные совпадения
Я думаю, что если здесь остаться ночевать под открытым небом, не окружив себя кострами,
то можно погибнуть или, по меньшей мере, сойти с ума.
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д.,
то он обиделся и сердито крикнул ей: «
Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу
я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
Тюрьма находится близ главной улицы, но по внешнему виду она мало отличается от военной казармы, и потому Александровск совсем не носит
того мрачного острожного характера, какой
я ожидал встретить.
«Торговое дело» и «Торгово-комиссионный склад» — так называется эта скромная лавочка в сохранившихся у
меня печатном и рукописном прейскурантах — принадлежит ссыльнопоселенцу Л., бывшему гвардейскому офицеру, осужденному лет 12
тому назад Петербургским окружным судом за убийство.
Про него рассказывают, что когда он, идучи морем на Сахалин, захотел в Сингапуре купить своей жене шёлковый платок и ему предложили разменять русские деньги на доллары,
то он будто бы обиделся и сказал: «Вот еще, стану
я менять наши православные деньги на какие-то эфиопские!» И платок не был куплен.
Доктор пригласил
меня переехать к нему, и в
тот же день вечером
я поселился на главной улице поста, в одном из домов, ближайших к присутственным местам.
Я не могу забыть о
том удовольствии, какое доставляли
мне беседы с ним, и как приятно в первое время поражало постоянно высказываемое им отвращение к телесным наказаниям.
Играла
та самая музыка, о которой
я только что говорил.
У
меня в кармане был корреспондентский бланок, но так как
я не имел в виду печатать что-либо о Сахалине в газетах,
то, не желая вводить в заблуждение людей, относившихся ко
мне, очевидно, с полным доверием,
я ответил: нет.
—
Я разрешаю вам бывать, где и у кого угодно, — сказал барон. — Нам скрывать нечего. Вы осмотрите здесь всё, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы и поселения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери будут открыты всюду. Не могу
я разрешить вам только одного: какого бы
то ни было общения с политическими, так как разрешать вам это
я не имею никакого права.
В
тот же день
я присутствовал на торжественном обеде в квартире начальника острова.
Из нашей последней беседы и из
того, что
я записал под его диктовку,
я вынес убеждение, что это великодушный и благородный человек, но что «жизнь несчастных» была знакома ему не так близко, как он думал.
Чтобы облегчить мой труд и сократить время,
мне любезно предлагали помощников, но так как, делая перепись,
я имел главною целью не результаты ее, а
те впечатления, которые дает самый процесс переписи,
то я пользовался чужою помощью только в очень редких случаях.
Свободных
я записывал только в
тех случаях, если они принимали непосредственное участие в хозяйстве ссыльного, например, состояли с ним в браке, законном или незаконном, и вообще принадлежали к семье его или проживали в его избе в качестве работника или жильца и т. п.
Если кто заводит разговор о своем прошлом,
то обыкновенно начинает так: «Когда
я жил на воле…» и т. д.
Или такой ответ: «
Я пришел в
тот год, когда Дербина убили».
Для
меня было особенно важно получать верные ответы от
тех, которые пришли сюда в шестидесятых и семидесятых годах;
мне хотелось не пропустить ни одного из них, что, по всей вероятности, не удалось
мне.
Кроме этих официально признанных пенсионеров,
я отметил живущими на счет казны также и
тех ссыльных, которые получают от нее жалованье за разные услуги, например: учителя, писаря, надзиратели и т. п.
Каждую женскую карточку
я перечеркивал вдоль красным карандашом и нахожу, что это удобнее, чем иметь особую рубрику для отметки пола.
Я записывал только наличных членов семьи; если
мне говорили, что старший сын уехал во Владивосток на заработки, а второй служит в селении Рыковском в работниках,
то я первого не записывал вовсе, а второго заносил на карточку в месте его жительства.
Когда
я обращался к нему с каким-нибудь вопросом,
то лоб у него мгновенно покрывался потом и он отвечал: «Не могу знать, ваше высокоблагородие!» Обыкновенно спутник мой, босой и без шапки, с моею чернильницей в руках, забегал вперед, шумно отворял дверь и в сенях успевал что-то шепнуть хозяину — вероятно, свои предположения насчет моей переписи.
Если есть собаки,
то вялые, не злые, которые, как
я говорил уже, лают на одних только гиляков, вероятно, потому, что
те носят обувь из собачьей шкуры.
Чаще всего
я встречал в избе самого хозяина, одинокого, скучающего бобыля, который, казалось, окоченел от вынужденного безделья и скуки; на нем вольное платье, но по привычке шинель накинута на плечи по-арестантски, и если он недавно вышел из тюрьмы,
то на столе у него валяется фуражка без козырька.
Если
я заставал дома одну только сожительницу,
то обыкновенно она лежала в постели, отвечала на мои вопросы, зевая и потягиваясь, и, когда
я уходил, опять ложилась.
Ссыльное население смотрело на
меня, как на лицо официальное, а на перепись — как на одну из
тех формальных процедур, которые здесь так часты и обыкновенно ни к чему не ведут. Впрочем,
то обстоятельство, что
я не здешний, не сахалинский чиновник, возбуждало в ссыльных некоторое любопытство.
Меня спрашивали...
Я начну с Александровской долины, с селений, расположенных на реке Дуйке. На Северном Сахалине эта долина была первая избрана для поселений не потому, что она лучше всех исследована или отвечает целям колонизации, а просто случайно, благодаря
тому обстоятельству, что она была ближайшей к Дуэ, где впервые возникла каторга.
Один чиновник, который живет на Сахалине уже 10 лет, говорил
мне, что когда он в первый раз приехал в Александровский пост,
то едва не утонул в болоте.
Тут много неясного, и
я остановился на предположениях, что в Александровске поселяются большею частью
те, которые приезжают сюда из России с деньгами, и что для населения большим подспорьем в жизни служат нелегальные средства.
О кухне, где при
мне готовился обед для 900 человек, о провизии и о
том, как едят арестанты,
я буду говорить в особой главе.
Кононович говорил
мне, что затевать здесь новые постройки и строиться очень трудно — людей нет; если достаточно плотников,
то некому таскать бревна; если людей ушлют за бревнами,
то не хватает плотников.
— Постой, не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он, Андрюха
то есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил себе и
мне. Мы по стакану вместе с ним и выпили. Ну, вот тут пошли весь народ домой из кабака, и мы с ним сзади пошли тоже.
Меня переломило верхом-то ехать,
я слез и сел тут на бережку.
Я песни пел да шутил. Разговору не было худого. Потом этого встали и пошли.
Я на суде говорил
то, что тебе вот сказываю, как есть, а суд не верит: «Тут все так говорят и глазы крестят, а всё неправда».
Глядишь на
тот берег, и кажется, что будь
я каторжным,
то бежал бы отсюда непременно, несмотря ни на что.
У
меня нет точных цифр относительно урожаев, а показаниям самих корсаковцев верить нельзя, но по некоторым признакам, как, например, большое количество скота, внешняя обстановка жизни и
то, что здешние крестьяне не торопятся уезжать на материк, хотя давно уже имеют на это право, следует заключить, что урожаи здесь не только кормят, но и дают некоторый избыток, располагающий поселенца к оседлой жизни.
Я не знаю, где теперь эта коллекция и кто изучает по ней фауну Сахалина, но по немногим оставшимся экземплярам, в высшей степени изящным, и по рассказам
я мог судить о богатстве коллекции и о
том, сколько знания, труда и любви затрачено доктором Супруненко на это полезное дело.
Однажды в ясную солнечную погоду
я видел, как с моря надвигалась стена тумана совершенно белого, молочного цвета; походило на
то, как будто с неба на землю опустился белый занавес.
Не знаю, за что его прислали на Сахалин, да и не спрашивал
я об этом; когда человек, которого еще так недавно звали отцом Иоанном и батюшкой и которому целовали руку, стоит перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке,
то думаешь не о преступлении.
Николая; вероятно, поэтому сам считает себя психопатом, так как не раз просил
меня похлопотать о
том, чтобы его признали сумасшедшим и заточили в монастырь.
Когда
я пил у него чай,
то он и его жена говорили
мне, что жить на Сахалине можно и земля хорошо родит, но что всё горе в
том, что нынче народ обленился, избаловался и не старается.
Если за трехлетний период каторжный Потемкин успел построить себе хороший дом, завести лошадей и выдать дочь за сахалинского чиновника,
то,
я думаю, сельское хозяйство тут ни при чем.]
Когда
я спросил, откуда берут воду для питья,
то мне указали на канаву.
«Всех нас ждет
та же участь», — говорили
мне соседи, напуганные его смертью.
Я воздержусь от технических подробностей, и
тот, кто интересуется ими, пусть прочтет специальное сочинение горного инженера г. Кеппена, когда-то заведовавшего здешними копями.
По контракту, заключенному в 1875 г. на 24 года, общество пользуется участком на западном берегу Сахалина на две версты вдоль берега и на одну версту в глубь острова; ему предоставляются бесплатно свободные удобные места для склада угля в Приморской области
я прилегающих к ней островах; нужный для построек и работ строительный материал общество получает также бесплатно; ввоз всех предметов, необходимых для технических и хозяйственных работ и устройства рудников, предоставляется беспошлинно; за каждый пуд угля, покупаемый морским ведомством, общество получает от 15 до 30 коп.; ежедневно в распоряжение общества командируется для работ не менее 400 каторжных; если же на работы будет выслано меньше этого числа,
то за каждого недостающего рабочего казна платит обществу штрафу один рубль в день; нужное обществу число людей может быть отпускаемо и на ночь.
Когда кто-то из ходивших вместе со
мной по камерам стал журить его за
то, что он ограбил церковь,
то он сказал: «Что ж?
Когда
я наведался вниз за табаком,
то увидел в самом деле «силу», изумительную, возможную, вероятно, на одном только Сахалине.
Мы плыли по горной, тайговой реке, но всю ее дикую прелесть, зеленые берега, крутизны и одинокие неподвижные фигуры рыболовов
я охотно променял бы на теплую комнату и сухую обувь,
тем более что пейзажи были однообразны, не новы для
меня, а главное, покрыты серою дождевою мглой.
На полдороге стало темнеть, и скоро нас окутала настоящая
тьма.
Я уже потерял надежду, что когда-нибудь будет конец этой прогулке, и шел ощупью, болтаясь по колена в воде и спотыкаясь о бревна. Кругом
меня и моих спутников там и сям мелькали или тлели неподвижно блуждающие огоньки; светились фосфором целые лужи и громадные гниющие деревья, а сапоги мои были усыпаны движущимися точками, которые горели, как ивановские светляки.
Так как в районе каждой тюрьмы
мне приходилось прежде всего пользоваться канцелярским материалом для справок и услугами грамотных людей,
то во всем Тымовском округе, и особенно в Рыковском,
я не мог не заметить на первых порах
того обстоятельства, что здешние писаря хорошо подготовлены и дисциплинированны, как будто прошли специальную школу; подворные описи и алфавиты они ведут в образцовом порядке.
Затем, когда
я бывал в тюрьме,
то же впечатление порядка и дисциплины производили на
меня кашевары, хлебопеки и проч.; даже старшие надзиратели не казались здесь такими сытыми, величаво-тупыми и грубыми, как в Александровске или Дуэ.