Неточные совпадения
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его
не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что
у него
есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
Опять явилось
у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту
не стреляются, — следовательно,
не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы
была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, — все признали, что фуражка та самая, которая
была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы рабочие люди,
у нас здоровые руки. Мы темны, но мы
не глупы и хотим света.
Будем учиться — знание освободит нас;
будем трудиться — труд обогатит нас, — это дело пойдет, — поживем, доживем —
Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и
у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо, хотя оно
было не велико, всего-то слов десятка два...
Я думаю, что
не буду нуждаться; но если
буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб
у тебя на всякий случай
было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь,
у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я
не могу обойтись без этого.
Он долго
не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но
не видел, что берет ее. Он
был как пьяный; наконец понял, что это под рукою
у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще
не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь
у тебя так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще
не заманила бы тебя, и я должен
был забросить тебе удочку с приманкой эффектности.
Однажды, — Вера Павловна
была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна
не стала бы делать этого, а тогда почему
было не сделать? ребенок ведь
не понимает! и точно, сама Верочка
не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка
не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать
не следует, но так уже случилось, что душа
не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз
у Матрены
был всегда подбитый,
не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла
у него, и все говорила: «слава богу, счастливо
было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после
не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это
была уже третья Матрена, после той:
у той
был всегда подбит левый глаз, а
у этой разбита левая скула, но
не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я
не останусь. Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж
было сказано вслух: —
у меня очень разболелась голова: Я
не могу сидеть здесь. Прошу вас!
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала
пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе
не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда
у меня
будут свои деньги, я всегда
буду пить такой чай, как этот».
А они
у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, — и узнать-то
было нельзя, где она — так и
не видала ее и
не знаю, жива ли она… чать, уж где
быть в живых!
— Жюли,
будь хладнокровнее. Это невозможно.
Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее
у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех
не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену
не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану говорить,
не расстраивайся. А я вчера так и заснула
у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде
была. Ты
не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может
быть, вы еще
не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать
у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам
не понимая, что делает.
— Маменька, прежде я только
не любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко.
У вас
было много горя, и оттого вы стали такая. Я прежде
не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы
не будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде
не говорили.
Серж сказал, что очень рад вчерашнему случаю и проч., что
у его жены
есть племянница и проч., что его жена
не говорит по — русски и потому он переводчик.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: —
у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
Этого
не могли бы
не заметить и плохие глаза, а
у Жюли
были глаза чуть ли
не позорче, чем
у самой Марьи Алексевны. Француженка начала прямо...
— Да, ваша мать
не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать.
У них никакие чувства
не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам
будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это
будет не надолго. Что вам теперь делать?
Есть у вас родные в Петербурге?
Я
не была в обществе,
не испытывала, что значит блистать, и
у меня еще нет влечения к этому, — зачем же я стану жертвовать чем-нибудь для блестящего положения только потому, что, по мнению других, оно приятно?
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я
не боюсь;
у меня
есть характер».
— Что ты говоришь, Вера? — закричал Павел Константиныч; дело
было так ясно, что и он мог кричать,
не осведомившись
у жены, как ему поступать.
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но ведь они
были женщины с умом и характером; а тут по части ума бой
был равный, и если по характеру
был небольшой перевес на стороне матери, то
у сына
была под ногами надежная почва; он до сих пор боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили, что ведь по настоящему-то, хозяйка-то
не хозяйка, а хозяинова мать,
не больше, что хозяйкин сын
не хозяйкин сын, а хозяин.
— Вы
не можете отгадать, — я вам скажу. Это очень просто и натурально; если бы в вас
была искра благородного чувства, вы отгадали бы. Ваша любовница, — в прежнем разговоре Анна Петровна лавировала, теперь уж нечего
было лавировать:
у неприятеля отнято средство победить ее, — ваша любовница, —
не возражайте, Михаил Иваныч, вы сами повсюду разглашали, что она ваша любовница, — это существо низкого происхождения, низкого воспитания, низкого поведения, — даже это презренное существо…
— Но если так, я прошу
у вас одной пощады: вы теперь еще слишком живо чувствуете, как я оскорбил вас…
не давайте мне теперь ответа, оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но посмотрите,
быть может, я исправлюсь, я употреблю все силы на то, чтоб исправиться! Помогите мне,
не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я
буду во всем слушаться вас! Вы увидите, как я покорен;
быть может, вы увидите во мне и что-нибудь хорошее, дайте мне время.
По всей вероятности, негодная Верка
не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл
был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что
у ней на уме, может
быть, и это!), то действительно уже
будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
Жених делал подарки Верочке: они делались через Марью Алексевну и, конечно, оставались
у ней, подобно часам Анны Петровны, впрочем,
не все; иные, которые подешевле, Марья Алексевна отдавала Верочке под именем вещей, оставшихся невыкупленными в залоге: надобно же
было, чтобы жених видел хоть некоторые из своих вещей на невесте.
Было перемирие,
было спокойствие, но с каждым днем могла разразиться гроза, и
у Верочки замирало сердце от тяжелого ожидания —
не нынче, так завтра или Михаил Иваныч, или Марья Алексевна приступят с требованием согласия, — ведь
не век же они
будут терпеть.
Нет, Федя
не наврал на него; Лопухов, точно,
был такой студент,
у которого голова набита книгами, — какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами:
не набивши голову препаратами, нельзя
быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это. Но так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею о Верочке, Лопухов
не слишком-то хорошо узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать Лопухова.
— Федя
не совсем верно понял мою тайну: я
не пренебрегаю женщинами, но я избегаю их, — и знаете, почему?
у меня
есть невеста, очень ревнивая, которая, чтоб заставить меня избегать их, рассказала мне их тайну.
— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось
быть мужчиною!» Я
не встречал женщины,
у которой бы нельзя
было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем
не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я
не мужчина!».
Если бы они подружились с нею, и
у меня
не было бы причины жалеть их, и
у них исчезло бы желание: «Ах, зачем я
не родилась мужчиною!».
Или
у Диккенса —
у него это
есть, только он как будто этого
не надеется; только желает, потому что добрый, а сам знает, что этому нельзя
быть.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие
у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники
есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого
не выходило ничего.
Что это? учитель уж и позабыл
было про свою фантастическую невесту, хотел
было сказать «
не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе
не нужно
было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда
у ней сердце чисто и
не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем, что
не пьет чаю; по всему
было видно, что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше,
не вертопрах; но что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела, что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает
у таких молодых людей.
И ведь
не хвастался, что
у него богатая невеста: каждое слово из него надобно
было клещами вытягивать.
Ты теперь с Дмитрием Сергеичем знакома, попросила бы его сыграть тебе в аккомпанемент, а сама бы
спела!», и смысл этих слов
был: «мы вас очень уважаем, Дмитрий Сергеич, и желаем, чтобы вы
были близким знакомым нашего семейства; а ты, Верочка,
не дичись Дмитрия Сергеича, я скажу Михаилу Иванычу, что уж
у него
есть невеста, и Михаил Иваныч тебя к нему
не будет ревновать».
Третий результат слов Марьи Алексевны
был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов оставался
у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты с матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка
пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна
не мешала,
не косилась, хотя, конечно,
не оставляла без надзора.
У одного окна, с одного конца стола, сидела Верочка и вязала шерстяной нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи Алексевны;
у другого окна, с другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на стол, и в этой руке
была сигара, а другая рука
у него
была засунута в карман; расстояние между ним и Верочкою
было аршина два, если
не больше.
—
У меня
есть богатый жених. Он мне
не нравится. Должна ли я принять его предложение?
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с Лопуховым
было не то, какой образ мыслей надобно считать справедливым, но вообще они говорили между собою довольно мало, и длинные разговоры
у них, бывавшие редко, шли только о предметах посторонних, вроде образа мыслей и тому подобных сюжетов.
— Больше, до полутораста. Да
у меня
не уроки: я их бросил все, кроме одного.
У меня дело. Кончу его —
не будешь на меня жаловаться, что отстаю от тебя в работе.
Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении человека от дурного положения, то нимало
не относится к делу, красиво ли лицо
у этого человека, хотя бы он даже
был и молодая девушка, а о влюбленности или невлюбленности тут нет и речи.
Это
было еще недавно модным выражением
у эстетических литераторов с возвышенными стремлениями: «эстетическая жилка», может
быть, и теперь остается модным
у них движением —
не знаю, я давно их
не видал.
— Нет, мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю
у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо к Марье Алексевне, что
не могу
быть на уроке во вторник и переношу его на среду. Если
будет написано: на среду утро — значит, дело состоялось; на среду вечер — неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет и Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
— Как долго! Нет,
у меня
не достанет терпенья. И что ж я узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу знать тотчас же. Как же это сделать? Я сделаю вот что: я
буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
— Нет, здесь, может
быть, нельзя
было б и говорить. И, во всяком случае, маменька стала бы подозревать. Нет, лучше так, как я вздумала.
У меня
есть такой густой вуаль, что никто
не узнает.