Неточные совпадения
Я сердит на тебя за
то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с
того,
о чем ты теперь
думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Он справился
о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на
то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и
думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
«Однако же — однако же», —
думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит
о девушках,
о том, что красавиц любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это не любопытно?
«Как это странно, —
думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и
о бедных, и
о женщинах, и
о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?
— Нет, Вера Павловна; если вы перевертываете, не
думая ничего
о том, какою рукою перевернуть, вы перевертываете
тою рукою, которою удобнее, произвола нет; если вы
подумали: «дай переверну правою рукою» — вы перевернете под влиянием этой мысли, но эта мысль явилась не от вашего произвола; она необходимо родилась от других…
Жюли и Верочка опять покричали, опять посолидничали, при прощанье стали вовсе солидны, и Жюли вздумала спросить, — прежде не случилось вздумать, — зачем Верочка заводит мастерскую? ведь если она
думает о деньгах,
то гораздо легче ей сделаться актрисою, даже певицею: у нее такой сильный голос; по этому случаю опять уселись.
Шесть лет
тому назад этих людей не видели; три года
тому назад презирали; теперь… но все равно, что
думают о них теперь; через несколько лет, очень немного лет, к ним будут взывать: «спасите нас!», и что будут они говорить будет исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые.
— Я хочу поговорить с вами
о том, что вы вчера видели, Вера Павловна, — сказала она, — она несколько времени затруднялась, как ей продолжать: — мне не хотелось бы, чтобы вы дурно
подумали о нем, Вера Павловна.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И
той, которая говорит, и
той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не
думать о них и не люблю говорить
о них, — это тяжело.
«А когда ж это Бозио успела выучиться по — русски? И как чисто она произносит. Но какие же смешные слова, и откуда она выкопала такие пошлые стишки? да, она, должно быть, училась по
той же грамматике, по которой я: там они приведены в пример для расстановки знаков препинания; как это глупо, приводить в грамматике такие стихи, и хоть бы стихи-то были не так пошлы; но нечего
думать о стихах, надобно слушать, как она поет: —
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я
думаю о ней,
о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только
о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
Но когда жена заснула, сидя у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался
о ее сне. Для него дело было не в
том, любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего
думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.
А теперь, покончив свое (как эгоист, всегда прежде всего думающий
о себе, и
о других лишь тогда, когда уже нечего
думать о себе), он мог приняться и за чужое,
то есть за ее раздумье.
А
подумать внимательно
о факте и понять его причины — это почти одно и
то же для человека с
тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в
те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова было ясно все в отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он долго все сидел и
думал все
о том же: разъяснять-то предмет было уже нечего, но занимателен был он; открытие было сделано в полной законченности всех подробностей, но было так любопытно, что довольно долго не дало уснуть.
— Не в
том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб
думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но
о чем я
думаю,
то мне знать. А ты делай, и только.
Только убивать что-нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а делать живое — нельзя, — Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: «но
о чем я
думаю,
то мне знать».
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько слов и
о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в
том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и
то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих
думал сказать
то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
И вот, однажды после обеда, Вера Павловна сидела в своей комнате, шила и
думала, и
думала очень спокойно, и
думала вовсе не
о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к
тому,
о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания, вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною?
о чем я
думаю, что я чувствую?
И неужели ты полагаешь, что Лопухов сам не
думал о своих отношениях к Вере Павловне всего
того, что сказал
о нем Вере Павловне Рахметов?
Он все это
думал; порядочные люди сами
думают о себе все
то, что можно сказать в осуждение им, потому-то, государь мой, они и порядочные люди, — разве ты этого не знал?
Очень же плох ты, государь мой, по части соображений
о том, что
думают порядочные люди.
Видишь ли, государь мой, проницательный читатель, какие хитрецы благородные-то люди, и как играет в них эгоизм-то: не так, как в тебе, государь мой, потому что удовольствие-то находят они не в
том, в чем ты, государь мой; они, видишь ли, высшее свое наслаждение находят в
том, чтобы люди, которых они уважают,
думали о них, как
о благородных людях, и для этого, государь мой, они хлопочут и придумывают всякие штуки не менее усердно, чем ты для своих целей, только цели-то у вас различные, потому и штуки придумываются неодинаковые тобою и ими: ты придумываешь дрянные, вредные для других, а они придумывают честные, полезные для других.
Наблюдайте,
думайте, читайте
тех, которые говорят вам
о чистом наслаждении жизнью,
о том, что человеку можно быть добрым и счастливым.
Да, ныне она наработалась и отдыхает, и
думает о многом,
о многом, все больше
о настоящем: оно так хорошо и полно! оно так полно жизни, что редко остается время воспоминаньям; воспоминания будут после,
о, гораздо после, и даже не через десять лет, не через двадцать лет, а после: теперь еще не их время и очень еще долго будет не их время. Но все-таки бывают они и теперь, изредка, вот, например и ныне ей вспомнилось
то, что чаще всего вспоминается в этих нечастых воспоминаниях. Вот что ей вспоминается...
Но все-таки ей очень помогло
то, что она постоянно
думала о муже, постоянно была с ним, смотрела на него,
думала с ним.
Это было уже совершенно не
то отношение, как с первым мужем, и потому она чувствовала у себя новые средства для деятельности, и потому стали в ней серьезно являться, получать для нее практическую требовательность такие мысли, которые прежде были только теоретически известны ей, и в сущности не затрогивали ее внутреннюю жизнь: чего нельзя делать,
о том и не
думаешь серьезно.
Осталось и разделение комнат на нейтральные и ненейтральные; осталось и правило не входить в ненейтральные комнаты друг к другу без разрешения, осталось и правило не повторять вопрос, если на первый вопрос отвечают «не спрашивай»; осталось и
то, что такой ответ заставляет совершенно ничего не
думать о сделанном вопросе, забыть его: осталось это потому, что осталась уверенность, что если бы стоило отвечать,
то и не понадобилось бы спрашивать, давно все было бы сказано без всякого вопроса, а в
том,
о чем молчат, наверное нет ничего любопытного.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и
думает и не
думает, и полудремлет и не дремлет;
думает, — это, значит,
думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме
того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль
о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему,
о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
— Да, ты можешь. Твое положение очень счастливое. Тебе нечего бояться. Ты можешь делать все, что захочешь. И если ты будешь знать всю мою волю, от тебя моя воля не захочет ничего вредного тебе: тебе не нужно желать, ты не будешь желать ничего, за что стали бы мучить тебя незнающие меня. Ты теперь вполне довольна
тем, что имеешь; ни
о чем другом, ни
о ком другом ты не
думаешь и не будешь
думать. Я могу открыться тебе вся.
Он
думал теперь только
о том, чтобы поскорее устроить продажу завода, акции которого почти не давали дохода, кредита и дел которого нельзя было поправить: он рассудил умно и успел растолковать другим главным акционерам, что скорая продажа одно средство спасти деньги, похороненные в акциях.
Еще
думал он
о том, чтобы пристроить замуж дочь.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше
думать о желании
тех, кто любит ее, чем
о своих прихотях, она была из
тех, которые любят говорить своим близким: «как вы
думаете, так я и сделаю».
Но она любила мечтать
о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки,
о которой никто не знает ничего,
о которой нечего знать, кроме
того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не говорит, этом никто не
думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться
о больных…
— Чего ж вам больше? Что я могу сказать вам больше? Неужели ж мне было до
того, чтобы
думать о ней, когда у меня перед глазами было такое дело?
Конечно, первая мысль Катерины Васильевны была тогда, при первом его вопросе
о Кирсановой, что он влюблен в Веру Павловну. Но теперь было слишком видно, что этого вовсе нет. Сколько теперь знала его Катерина Васильевна, она даже
думала, что Бьюмонт и не способен быть влюбленным. Любить он может, это так. Но если теперь он любит кого-нибудь,
то «меня»,
думала Катерина Васильевна.