Неточные совпадения
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше,
чем у женщины; он
говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным
говорить, и потому я не имею основания спорить с нею, — читатель
говорит: «я знаю,
что этот застрелившийся господин не застрелился».
Я хватаюсь за слово «знаю» и
говорю: ты этого не знаешь, потому
что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то,
что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того,
что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше
говорил с дочерью,
чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
Марья Алексевна вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому
что они
говорили все по — французски.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о
чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много
говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним
говорить, как я тебе велю?
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада,
что и расшевелила! правду пословица
говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
— Конечно, должна;
что говорить, Марья Алексевна!
— Довольно, маменька. Я вам сказала,
что буду
говорить с ним. Я очень устала. Мне надобно отдохнуть.
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я
говорю только о том,
что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен,
говорили мне, сказал,
что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Бюст очень хорош, — сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными отзывами о предмете его вкуса, и уже замысливший,
что может
говорить комплименты Жюли,
чего до сих пор не смел: — ее бюст очарователен, хотя, конечно, хвалить бюст другой женщины здесь — святотатство.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла,
что мать
говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану
говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила
чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому,
что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка и
говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера
говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только
что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
Я не буду
говорить вам,
что это бесчестно: если бы вы были способны понять это, вы не сделали бы так.
— Я
говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая,
что делает.
И когда, сообразивши все приметы в театре, решили,
что, должно быть, мать этой девушки не
говорит по — французски, Жюли взяла с собою Сержа переводчиком.
Серж сказал,
что очень рад вчерашнему случаю и проч.,
что у его жены есть племянница и проч.,
что его жена не
говорит по — русски и потому он переводчик.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту,
что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна
говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам,
что он
говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость,
что она делает благородное дело; она пришла в экстаз,
говорила,
говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Но я нахожу,
что женитьба на молодой особе, о которой мы
говорим, была бы выгодна для вас.
Что нужно мне будет, я не знаю; вы
говорите: я молода, неопытна, со временем переменюсь, — ну,
что ж, когда переменюсь, тогда и переменюсь, а теперь не хочу, не хочу, не хочу ничего,
чего не хочу!
Не слушай того,
что я тебе
говорила, дитя мое: я развращала тебя — вот мученье!
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог
говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала,
что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
—
Что ты
говоришь, Вера? — закричал Павел Константиныч; дело было так ясно,
что и он мог кричать, не осведомившись у жены, как ему поступать.
— Как же это можно?
Что же мы ему скажем завтра? —
говорил отец.
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка
говорила: «не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего не могли сделать. Покончилось тем,
что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
— Maman, так нынче принято,
что прежде узнают о согласии девушки, потом уже
говорят родственникам.
— Так было, ваше превосходительство,
что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им,
что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому
что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она
говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна,
что нам об этом думать не следует.
— Садитесь, Михаил Иваныч, и мы
поговорим, — и долго смотрела за него с улыбкою; наконец, произнесла: — Я очень довольна, Михаил Иваныч; отгадайте,
чем я довольна?
—
Что?
Что такое, maman?
говорите же!
Недели через две Анна Петровна опять зашла, и уже не выставляла предлогов для посещения, сказала просто,
что зашла навестить, и при Верочке не
говорила колкостей.
Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому положению трескучую развязку: но ее не было на деле; если б я хотел заманивать неизвестностью, я бы не стал
говорить теперь же,
что ничего подобного не произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед
говорю: трескучего столкновения не будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
Разве Федя не
говорил ей столько,
что скучно стало и слушать?
Они должны были в том году кончить курс и объявили,
что будут держать (или, как говорится в Академии: сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба работали для докторских диссертаций и уничтожали громадное количество лягушек; оба они выбрали своею специальностью нервную систему и, собственно
говоря, работали вместе; но для диссертационной формы работа была разделена: один вписывал в материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по одному вопросу, другой по другому.
«Однако же — однако же», — думает Верочка, —
что такое «однако же»? — Наконец нашла,
что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно
говорит о девушках, о том,
что красавиц любят глупые и — и —
что такое «и» — нашла
что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал,
что это не любопытно?
— Мы все
говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны,
что я все
говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, —
говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения,
чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
— Зачем он считается женихом? — зачем! — одного я не могу сказать вам, мне тяжело. А другое могу сказать: мне жаль его. Он так любит меня. Вы скажете: надобно высказать ему прямо,
что я думаю о нашей свадьбе — я
говорила; он отвечает: не
говорите, это убивает меня, молчите.
— Вы хотели сказать: но
что ж это, если не любовь? Это пусть будет все равно. Но
что это не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех любите? — я
говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
— Кажется, никого особенно. Из них никого сильно. Но нет, недавно мне встретилась одна очень странная женщина. Она очень дурно
говорила мне о себе, запретила мне продолжать знакомство с нею, — мы виделись по совершенно особенному случаю — сказала,
что когда мне будет крайность, но такая,
что оставалось бы только умереть, чтобы тогда я обратилась к ней, но иначе — никак. Ее я очень полюбила.
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера: — в первый раз
говорили и стали так близки! за полчаса вовсе не знать друг друга и через час видеть,
что стали так близки! как это странно!»
«Как это странно, — думает Верочка: — ведь я сама все это передумала, перечувствовала,
что он
говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?
Если бы они это
говорили, я бы знала,
что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось,
что это только я так думаю, потому
что я глупенькая девочка,
что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят,
что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе,
что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела
говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все,
что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит,
что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя,
что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она
говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел остаться на своем месте, потому
что ведь он не пьет чаю, и просмотрит в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно
поговорить с ним. Он пошел, сел за чайный стол.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно было! Ну вот, подите же,
говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
— Да
что об этом
говорить, довольно того,
что очень много.
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем,
что не пьет чаю; по всему было видно,
что он человек солидный, основательный;
говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но
что говорил, то
говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела,
что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
Верочка сначала едва удерживалась от слишком заметной улыбки, но постепенно ей стало казаться, — как это ей стало казаться? — нет, это не так, нет, это так!
что Лопухов, хоть отвечал Марье Алексевне, но
говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, Верочкою,
что над Марьей Алексевною он подшучивает, серьезно же и правду, и только правду,
говорит одной ей, Верочке.
А факт был тот,
что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала,
что он
говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка,
что ты все такой букой сидишь?
А Наполеон I как был хитр, — гораздо хитрее их обоих, да еще при этакой-то хитрости имел,
говорят, гениальный ум, — а как мастерски провел себя за нос на Эльбу, да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось так,
что дотащил себя за нос до Св.