Неточные совпадения
— Так
вот оно, штука-то теперь
и понятна,
а то никак не могли сообразить, — сказал полицейский чиновник.
Только
и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь,
а это какая же брань? Марья Алексевна только
вот уж так
и говорила с Верочкою,
а браниться на нее давно перестала,
и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
— Дурак!
вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада, что
и расшевелила! правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай,
а скажи: должна дочь слушаться матери?
— Кушай, Верочка!
Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да
и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью,
а сама все думаю.
Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
«Ты, говорят, нечестная!»
Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке не он был отец, — голый дурак,
а тоже колет мне глаза, надругается!
— Жюли, это сказал не Карасен, —
и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да
и то не русский,
а татарский, —
вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке,
а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
Марья Алексевна так
и велела: немножко пропой,
а потом заговори. —
Вот, Верочка
и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак
и есть, он только
и умеет хлопать глазами.
А нам таких-то
и надо.
Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
— Хорошо — с; ну,
а вот это вы назовете сплетнями. — Он стал рассказывать историю ужина. Марья Алексевна не дала ему докончить: как только произнес он первое слово о пари, она вскочила
и с бешенством закричала, совершенно забывши важность гостей...
А век не проживешь ни одинокою, ни одиноким, не зачахнувши, —
вот они
и чахли или примирялись с пошлостью.
Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие уроки,
и вот уже два года перестал нуждаться
и больше года жил на одной квартире, но не в одной,
а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с другим таким же счастливцем Кирсановым.
—
Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну.
А большею частью нечего
и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже
и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как
и бедные. Кому приятно видеть бедных?
Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну.
А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
А вот он говорит, что его невеста растолковала всем, кто ее любит, что это именно все так будет, как мне казалось,
и растолковала так понятно, что все они стали заботиться, чтоб это поскорее так было.
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания,
и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми,
и что надобно помогать этому скорее прийти.
Потому, если вам укажут хитреца
и скажут: «
вот этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек
и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите,
а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит
и слушает,
а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет,
и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку,
а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только из учтивости,
а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
А вот как он по — ученому-то говорит, она
и слушает,
и видит, что правда,
и соглашается.
Вот именно этот подслушанный разговор
и привел Марью Алексевну к убеждению, что беседы с Дмитрием Сергеичем не только не опасны для Верочки, — это она
и прежде думала, —
а даже принесут ей пользу, помогут ее заботам, чтобы Верочка бросила глупые неопытные девические мысли
и поскорее покончила венчаньем дело с Михаилом Иванычем.
Они даже
и не подумали того, что думают это;
а вот это-то
и есть самое лучшее, что они
и не замечали, что думают это.
Это бывают разбиты старики, старухи,
а молодые девушки не бывают». — «бывают, часто бывают, — говорит чей-то незнакомый голос, —
а ты теперь будешь здорова,
вот только я коснусь твоей руки, — видишь, ты уж
и здорова, вставай же».
А вот идет по полю девушка, — как странно! —
и лицо,
и походка, все меняется, беспрестанно меняется в ней;
вот она англичанка, француженка,
вот она уж немка, полячка,
вот стала
и русская, опять англичанка, опять немка, опять русская, — как же это у ней все одно лицо?
И выражение лица беспрестанно меняется: какая кроткая! какая сердитая!
вот печальная,
вот веселая, — все меняется!
а все добрая, — как же это,
и когда сердитая, все добрая? но только, какая же она красавица! как ни меняется лицо, с каждою переменою все лучше, все лучше.
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый;
вот это-то меня
и смутило. Ведь в таком случае мать не может быть примирена ничем.
А вы знаете права родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс
и поведут его до конца.
«Да,
а потом? Будут все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, — здесь
и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого…
вот бы хорошо было.
И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно,
и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! — выбили окно,
и видят: я сижу у туалета
и опустила голову на туалет,
а лицо закрыла руками.
—
А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты
и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так
и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, —
и будем жить.
—
Вот какое
и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными,
а если они начнут дело? вам может быть беда, да
и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Но это были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики,
а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине
и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я
вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать
и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить,
и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну,
а когда дело пошло о материнских чувствах
и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить
и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может
и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны,
а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины
и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием,
и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца,
а что
вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда
и состояло единственное желание Марьи Алексевны,
и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
И смотрит Марья Алексевна, материя на платье у Верочки самая дорогая,
и Верочка говорит: «одна материя 500 целковых стоит,
и это для нас, мамаша, пустяки: у меня таких платьев целая дюжина;
а вот, мамаша, это дороже стоит, —
вот, на пальцы посмотрите!
А мужчина говорит,
и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна!
а настоящая-то важность
вот у меня в кармане:
вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый
и набит все одними 100–рублевыми бумажками,
и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что
и это для нас пустяки!
а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет,
а в нем все банковые билеты да векселя,
и каждый билет
и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери
и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
— Нашел чему приравнять! Между братом да сестрой никакой церемонности нет,
а у них как? Он встанет, пальто наденет
и сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут брат с сестрой?
А ты так скажи:
вот бывает тоже, что небогатые люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, —
вот этому можно приравнять.
—
А вот какая важность, мой друг: мы все говорим
и ничего не делаем.
А ты позже нас всех стала думать об этом,
и раньше всех решилась приняться за дело.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, —
вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек
и не глупый,
и очень хороший, быть может, не хуже
и не глупее нас,
а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
—
Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы
и хорошие работницы,
и хорошие девушки.
А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько,
а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую.
Вот какие мои мысли.
Вы получали плату исправно,
а вот я вам скажу, сколько, кроме этой платы
и всех других расходов, осталось у меня денег в прибыли.
А у меня пристрастие
вот к тому, чем заняться я с вами пробую,
и я на свое пристрастие не то что не разоряюсь,
а даже
и вовсе не трачу никаких денег, только что рада им заниматься
и без дохода от него себе.
А если
и бывали иногда в нем тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали
и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений:
вот удалось очень хорошо пристроить маленьких сестру или брата той — другой девушки; на третий год, две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, — ведь это было какое счастье для них!
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен
и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские
и даже почему же нет?
вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей,
а исключительно мыслью
и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
У Кирсанова было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом, как Лопухов французскому,
а по — французски выучился другим манером, по одной книге, без лексикона: евангелие — книга очень знакомая;
вот он достал Новый Завет в женевском переводе, да
и прочел его восемь раз; на девятый уже все понимал, — значит, готово.
Вдруг дама вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку
и говорит: «не трудитесь больше, я передумала;
а вот вам за ваши труды»,
и подала Кирсанову 10 р. — «Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины работы: из 17 шкапов переписал 10».
Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула
и упала в обморок,
а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом,
и что притиснуты они правою рукою Кирсанова,
и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло
и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» —
и давнул горло;
и Nicolas постиг, что задушить точно легко,
и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
—
А какое влияние имеет на человека заботливость других, — сказал Лопухов: — ведь он
и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог знает, какая осторожность, когда видит, что из — за него тревожатся. Ведь
вот я мог бы выходить из дому уже дня три,
а все продолжал сидеть. Ныне поутру хотел выйти,
и еще отложил на день для большей безопасности.
— Да,
а вот мне
и работать нельзя. Какие добрые эти девушки, находили мне занятие по моему здоровью. Я их всех буду благодарить, каждую. Скажите
и вы им, Вера Павловна, что я вас просила благодарить их за меня.
Вот он
и говорит: «
А знаете, что я по вашему сложению вижу: что вам вредно пить; у вас от этого чуть ли грудь-то уж не расстроена.
А потом, с месяц после того, как я с ним расплатилась, тоже сидел у меня,
и сказал: «
Вот теперь, Настенька, вы мне стали нравиться».
Так
вот, как он взял мою руку, — вы не поверите, я так
и покраснела: после моей-то жизни, Вера Павловна, будто невинная барышня — ведь это странно,
а так было.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности,
а так ровно, тихо чувствуешь, так
вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется;
и как это спокойно чувствуешь,
а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь,
а только оно как-то ровнее,
и с приятностью,
и так мягко бьется,
и грудь шире становится, дышится легче,
вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен
и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку,
а то
и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так
вот сейчас» — так что все большую
и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
Это ему так кажется,
а Лопуховым очень видно, почему так: он входит в известность,
вот и является все больше
и больше людей, которым он нужен;
и работою нельзя ему пренебрегать, напрасно он начинает полениваться, — да чего, он вовсе изленился в предыдущие месяцы,
вот ему
и скучно приниматься за нее: — «
А надобно, брат Александр».