Неточные совпадения
— Ох, — застонала больная, — красавица барыня, сироточку-то
мою не оставь; наши господа далеко, а ты…
—
Мой конек… А у женщин их целых три, с которых они никогда
не слезают, — разве когда спят.
— Да так же,
не нужно. Стоит только взять лист бумаги и написать наверху: Дума; потом начать так: Гой, ты доля
моя, доля! или: Седе казачина Наливайко на кургане!,а там: По-пид горою, no-пид зеленою, грае, грае воропае, гоп! гоп! или что-нибудь в этом роде. И дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтет, подопрет рукою щеку и непременно заплачет, — такая чувствительная душа!
— Философия, — продолжал Пигасов, — высшая точка зрения! Вот еще смерть
моя — эти высшие точки зрения. И что можно увидать сверху? Небось, коли захочешь лошадь купить,
не с каланчи на нее смотреть станешь!
— Так-с, так-с. Доложу вам, по
моему мнению… а я могу-таки, при случае, свое слово молвить; я три года в Дерпте выжил… все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы… извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо… никуда
не годятся. Это все одно умствование — этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с вас.
— Это слово выражает
мою мысль, — продолжал Рудин. — Вы его понимаете: отчего же
не употреблять его? Вы ни во что
не верите… Почему же верите вы в факты?
— Образованность я защищать
не стану, — продолжал, помолчав немного, Рудин, — она
не нуждается в
моей защите.
— Покорно благодарю за выдачу
моей душе аттестата в благородстве, — возразил Пигасов, — а положение
мое — ничего, недурно, так что если даже есть из него выход, то Бог с ним! я его искать
не стану.
— С ее братом! Впрочем, я никого
не принуждаю… Но, извините меня, Михайло Михайлыч, я старше вас годами и могу вас пожурить: что вам за охота жить этаким бирюком? Или собственно
мой дом вам
не нравится? я вам
не нравлюсь?
Мать ее считала добронравной, благоразумной девушкой, называла ее в шутку: mon honnête homme de fille, [
мой честный малый — дочка (фр.).] но
не была слишком высокого мнения об ее умственных способностях.
— Впрочем, нет, — прибавил он, внезапно встряхнув своей львиной гривой, — это вздор, и вы правы. Благодарю вас, Наталья Алексеевна, благодарю вас искренно. (Наталья решительно
не знала, за что он ее благодарит.) Ваше одно слово напомнило мне
мой долг, указало мне
мою дорогу… Да, я должен действовать. Я
не должен скрывать свой талант, если он у меня есть; я
не должен растрачивать свои силы на одну болтовню, пустую, бесполезную болтовню, на одни слова…
— Это
не по
моим силам, Дмитрий Николаич!
— Послушайте, Александра Павловна, — начал он, — несправедливы-то вы, а
не я. Вы досадуете на меня за
мои резкие суждения о Рудине: я имею право говорить о нем резко! Я, может быть,
не дешевой ценой купил это право. Я хорошо его знаю: я долго жил с ним вместе. Помните, я обещался рассказать вам когда-нибудь наше житье в Москве. Видно, придется теперь это сделать. Но будете ли вы иметь терпение меня выслушать?
Рудин пожелал познакомиться с
моим предметом; да чуть ли
не я сам настоял на том, чтобы представить его.
Рудин
не отбил у меня
моего предмета, да он и
не хотел его у меня отбивать, а все-таки он разрушил
мое счастье, хотя, рассудив хладнокровно, я теперь готов сказать ему спасибо за это.
— Да, и заметьте, с
моего согласия сделал — вот что чудно!.. Помню до сих пор, какой хаос носил я тогда в голове: просто все кружилось и переставлялось, как в камер-обскуре: белое казалось черным, черное — белым, ложь — истиной, фантазия — долгом… Э! даже и теперь совестно вспоминать об этом! Рудин — тот
не унывал… куда! носится, бывало, среди всякого рода недоразумений и путаницы, как ласточка над прудом.
Об этом говорить
не стоит; но сердце
мое испытало много радостей и много горестей…
— То, что я вам сказал вчера, — продолжал он, — может быть до некоторой степени применено ко мне, к теперешнему
моему положению. Но опять-таки об этом говорить
не стоит. Эта сторона жизни для меня уже исчезла. Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге… Когда я доеду, и доеду ли — Бог знает… Поговоримте лучше о вас.
— О, нет! я жду многого, но
не для себя… От деятельности, от блаженства деятельности я никогда
не откажусь, но я отказался от наслаждения.
Мои надежды,
мои мечты — и собственное
мое счастие
не имеют ничего общего. Любовь (при этом слове он пожал плечом)… любовь —
не для меня; я… ее
не стою; женщина, которая любит, вправе требовать всего человека, а я уж весь отдаться
не могу. Притом нравиться — это дело юношей: я слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай Бог свою сносить на плечах!
— Вы
не раз слышали
мое мнение о призвании женщин, — возразил с снисходительной улыбкой Рудин. — Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна д’Арк могла спасти Францию… Но дело
не в том. Я хотел поговорить о вас. Вы стоите на пороге жизни… Рассуждать о вашей будущности и весело, и
не бесплодно… Послушайте: вы знаете, я ваш друг; я принимаю в вас почти родственное участие… А потому я надеюсь, вы
не найдете
моего вопроса нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно спокойно?
— Нет, я
не сообщил Наталье Алексеевне
моего намерения; но, я знаю, она разделяет
мой образ мыслей.
— Я ничего
не хочу… или, нет! я хочу одного: я хочу, чтобы вы
не считали меня коварным и хитрым человеком, чтобы вы поняли меня… Я надеюсь, что вы теперь уже
не можете сомневаться в
моей искренности… Я хочу, Сергей Павлыч, чтобы мы расстались друзьями… чтобы вы по-прежнему протянули мне руку…
— Сергей Павлыч! — проговорил он печально, — прощайте; я обманулся в своих ожиданиях. Посещение
мое действительно довольно странно; но я надеялся, что вы (Волынцев сделал нетерпеливое движение)… Извините, я больше говорить об этом
не стану. Сообразив все, я вижу, точно: вы правы и иначе поступить
не могли. Прощайте и позвольте по крайней мере еще раз, в последний раз, уверить вас в чистоте
моих намерений… В вашей скромности я убежден…
— Это уже слишком! — воскликнул Волынцев и затрясся от гнева, — я нисколько
не напрашивался на ваше доверие, а потому рассчитывать на
мою скромность вы
не имеете никакого права!
— Нет, сын
мой,
не солгал. А впрочем, знаешь ли что? Довольно рассуждать об этом. Давай-ка, братец, закурим трубки да попросим сюда Александру Павловну… При ней и говорится лучше, и молчится легче. Она нас чаем напоит.
— Она
не сердилась на меня,
не бранила меня, только попеняла мне за
мое легкомыслие.
— Да; и еще прибавила, что вы сами нисколько
не желаете жениться на мне, что вы только так, от скуки, приволокнулись за мной и что она этого от вас
не ожидала; что, впрочем, она сама виновата: зачем позволила мне так часто видеться с вами… что она надеется на
мое благоразумие, что я ее очень удивила… да уж я и
не помню всего, что она говорила мне.
— Может быть. Она уже вчера объявила мне, что должна будет раззнакомиться с вами… Но вы
не отвечаете на
мой вопрос.
— Но, Наталья Алексеевна, — начал смущенный Рудин, — вспомните… я
не отказываюсь от слов
моих… только…
— Остановитесь, ради Бога, Наталья Алексеевна, умоляю вас. Я
не заслуживаю вашего презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в
мое положение. Я отвечаю за вас и за себя. Если бы я
не любил вас самой преданной любовью — да Боже
мой! я бы тотчас сам предложил вам бежать со мною… Рано или поздно, матушка ваша простит нас… и тогда… Но прежде чем думать о собственном счастье…
Я
не могу объяснить вам, что именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то кажется, что я должен известить вас о
моем отъезде.
«P. P. S. Еще одна последняя, но важная просьба: так как я теперь уезжаю, то, я надеюсь, вы
не будете упоминать перед Натальей Алексеевной о
моем посещении у вас…»
— А то я сказал, — ответил Лежнев, — что уже давным-давно и тысячу раз у меня на языке было. Я проговорился наконец, и вы можете поступить, как знаете. А чтобы
не стеснять вас, я теперь выйду. Если вы хотите быть
моей женою… Удаляюсь. Если вам
не противно, вы только велите меня позвать: я уже пойму…
— Я едва ли успею, — возразил Рудин и встал. — Извините меня, — прибавил он, — я
не могу тотчас выплатить
мой долг вам; но как только приеду в деревню…
— Помните ли вы, — начал Рудин, как только тарантас выехал со двора на широкую дорогу, обсаженную елками, — помните вы, что говорит Дон-Кихот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини? «Свобода, — говорит он, — друг
мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому
не нужно быть за него обязанным другому!» Что Дон-Кихот чувствовал тогда, я чувствую теперь… Дай Бог и вам, добрый
мой Басистов, испытать когда-нибудь это чувство!
«Любезная Наталья Алексеевна, — писал он ей, — я решился уехать. Мне другого выхода нет. Я решился уехать, пока мне
не сказали ясно, чтобы я удалился. Отъездом
моим прекращаются все недоразумения; а сожалеть обо мне едва ли кто-нибудь будет. Чего же ждать?.. Все так; но для чего же писать к вам?
Я и прежде любил одну женщину, и она меня любила… Чувство
мое к ней было сложно, как и ее ко мне; но так как она сама
не была проста, оно и пришлось кстати. Истина мне тогда
не сказалась; я
не узнал ее и теперь, когда она предстала передо мною… Я ее узнал, наконец, да слишком поздно… Прошедшего
не воротишь… Наши жизни могли бы слиться — и
не сольются никогда. Как доказать вам, что я мог бы полюбить вас настоящей любовью — любовью сердца,
не воображения, — когда я сам
не знаю, способен ли я на такую любовь!
Да, природа мне много дала; но я умру,
не сделав ничего достойного сил
моих,
не оставив за собою никакого благотворного следа.
Все
мое богатство пропадет даром: я
не увижу плодов от семян своих.
Странная, почти комическая
моя судьба: я отдаюсь весь, с жадностью, вполне — и
не могу отдаться.
Я еще ни перед кем так
не высказывался — это
моя исповедь.
— Ну, смотри же! — возразила с улыбкой Дарья Михайловна. — Я тебе верю. А третьего дня, помнишь ли ты, как… Ну,
не буду. Кончено, решено и похоронено.
Не правда ли? Вот я опять тебя узнаю; а то я совсем было втупик пришла. Ну, поцелуй же меня,
моя умница!..
— Слушайся всегда
моих советов,
не забывай, что ты Ласунская и
моя дочь, — прибавила она, — и ты будешь счастлива. А теперь ступай.
А то, посудите сами: третьего дня наша предводительша как из пистолета мне в лоб выстрелила; говорит мне, что ей
не нравится
моя тенденция!
— Ничуть
не резко! — возразил Пигасов, — а совершенно справедливо. По
моему мнению, он просто
не что иное, как лизоблюд. Я забыл вам сказать, — продолжал он, обращаясь к Лежневу, — ведь я познакомился с этим Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! как же! Что он мне рассказывал о нем, вы себе представить
не можете — умора просто! Замечательно, что все друзья и последователи Рудина со временем становятся его врагами.
— Послушайте, Африкан Семеныч! — начал Лежнев, и лицо его приняло серьезное выражение, — послушайте: вы знаете, и жена
моя знает, что я в последнее время особенного расположения к Рудину
не чувствовал и даже часто осуждал его. Со всем тем (Лежнев разлил шампанское по бокалам) вот что я вам предлагаю: мы сейчас пили за здоровье дорогого нашего брата и его невесты; я предлагаю вам выпить теперь за здоровье Дмитрия Рудина!
Я, помнится, также утверждал, что слова Рудина
не могут действовать на людей; но я говорил тогда о людях, подобных мне, в теперешние
мои годы, о людях, уже поживших и поломанных жизнью.
Пью за здоровье товарища
моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца и лучше чего мы все-таки ничего
не узнали и
не узнаем в жизни…
В чем и в ком я
не разочаровался, Бог
мой!
— Сколько раз
мои собственные слова становились мне противными —
не говорю уже в
моих устах, но и в устах людей, разделявших
мои мнения!