Неточные совпадения
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались
с ним очень усердно; потом
он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и
с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал
глазами, словно спать располагался.
Захотят
его, например, взять хрестьяне: выйдут на
него с дубьем, оцепят
его, но а
он им глаза отведет — так отведет
им глаза, что
они же сами друг друга побьют.
Кучер мой сперва уперся коленом в плечо коренной, тряхнул раза два дугой, поправил седелку, потом опять пролез под поводом пристяжной и, толкнув ее мимоходом в морду, подошел к колесу — подошел и, не спуская
с него взора, медленно достал из-под полы кафтана тавлинку, медленно вытащил за ремешок крышку, медленно всунул в тавлинку своих два толстых пальца (и два-то едва в ней уместились), помял-помял табак, перекосил заранее нос, понюхал
с расстановкой, сопровождая каждый прием продолжительным кряхтением, и, болезненно щурясь и моргая прослезившимися
глазами, погрузился в глубокое раздумье.
Я объяснил
ему, в чем было дело;
он слушал меня, не спуская
с меня своих медленно моргавших
глаз.
Я нашел в этой конторе двух молодых купеческих приказчиков,
с белыми, как снег, зубами, сладкими
глазами, сладкой и бойкой речью и сладко-плутоватой улыбочкой, сторговал у
них ось и отправился на ссечки.
Я
с удивлением поглядел на Касьяна. Слова
его лились свободно;
он не искал
их,
он говорил
с тихим одушевлением и кроткою важностию, изредка закрывая
глаза.
— Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я, не спуская
глаз с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь?
— Батюшка, Аркадий Павлыч, —
с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь
ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных
глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
Он перестал жевать, высоко поднял брови и
с усилием открыл
глаза.
Мерными шагами дошел
он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил
глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный
с золой.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась
с места и не поднимала
глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
Я бы не побоялся
его угрозы и уже протянул было руку; но, к крайнему моему изумлению,
он одним поворотом сдернул
с локтей мужика кушак, схватил
его за шиворот, нахлобучил
ему шапку на
глаза, растворил дверь и вытолкнул
его вон.
Когда ж
ему случится играть
с губернатором или
с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит в
нем перемена: и улыбается-то
он, и головой кивает, и в глаза-то
им глядит — медом так от
него и несет…
Бывало, сядет она против гостя, обопрется тихонько на локоть и
с таким участием смотрит
ему в
глаза, так дружелюбно улыбается, что гостю невольно в голову придет мысль: «Какая же ты славная женщина, Татьяна Борисовна!
С помещицами Татьяна Борисовна мало водится;
они неохотно к ней ездят, и она не умеет
их занимать, засыпает под шумок
их речей, вздрагивает, силится раскрыть
глаза и снова засыпает.
Попадался ли
ему клочок бумаги,
он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует
глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом
с трубой и дымом в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо
с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
Г-н Беневоленский был человек толстоватый, среднего роста, мягкий на вид,
с коротенькими ножками и пухленькими ручками; носил
он просторный и чрезвычайно опрятный фрак, высокий и широкий галстух, белое, как снег, белье, золотую цепочку на шелковом жилете, перстень
с камнем на указательном пальце и белокурый парик; говорил убедительно и кротко, выступал без шума, приятно улыбался, приятно поводил
глазами, приятно погружал подбородок в галстух: вообще приятный был человек.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на
него так называемое вдохновенье — ломается, словно
с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки,
глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том, как
он развивается, идет вперед…
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около
него. Мы слезли
с лошадей.
Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял
глаза, словно
с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у
него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно:
он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по
его лицу.
Он раскрыл было
глаза и
с усилием поднял брови и веки.
— Все бы ничего — продолжал
он, отдохнувши, — кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! — прибавил
он, лукаво подмигнув
глазом. — Слава Богу, пожил довольно,
с хорошими людьми знался…
Его впалые щеки, большие, беспокойные серые
глаза, прямой нос
с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб
с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые, выразительные губы — все
его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного.
Подле
него стоял мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый,
с низким лбом, узкими татарскими
глазами, коротким и плоским носом, четвероугольным подбородком и черными блестящими волосами, жесткими, как щетина.
— У меня, сударь, — отвечал
он с расстановкой и глядя мне прямо в
глаза, — было двенадцать смычков гончих, таких гончих, каких, скажу вам, немного.
У этого профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог
с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и
глаза бледно-голубые, а руки красные
с белыми ногтями.
Сколько раз наедине, в своей комнате, отпущенный наконец «
с Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся
он, весь пылая стыдом,
с холодными слезами отчаяния на
глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз умереть
с голоду на улице.
С того самого дня
они уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли дело! — думал
он иногда про себя, —
с губернатором говорит, прямо в
глаза ему смотрит… вот те Христос, так и смотрит!»
С голоду умру, а Малек-Аделя не отдам!» Волновался
он очень и даже задумывался; но тут судьба — в первый и в последний раз — сжалилась над
ним, улыбнулась
ему: какая-то дальняя тетка, самое имя которой было неизвестно Чертопханову, оставила
ему по духовному завещанию сумму, огромную в
его глазах, целых две тысячи рублей!
На другой день Чертопханов вместе
с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку
он прижимал к пазухе, где у
него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел, как истукан, только
глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у
него торчал кинжал.
И не столько смущали Чертопханова физические несходства этогоМалек-Аделя
с тем…впрочем,
их насчитывалось немного: у тогохвост и грива словно были пожиже, и уши острей, и бабки короче, и
глаза светлей — но это могло только так казаться; а смущали Чертопханова несходства, так сказать, нравственные.
В предчувствии торжества, столь чудным образом повторенного торжества, — Чертопханов загоготал победоносно, потряс нагайкой — охотники сами скакали, а сами не спускали
глаз с лихого наездника, — конь
его летел стрелою, вот уже водомоина перед самым носом — ну, ну, разом, как тогда!..
Тогда Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть не плача, опустил поводья и погнал коня прямо вперед, в гору, прочь, прочь от тех охотников, чтобы только не слышать, как
они издеваются над
ним, чтобы только исчезнуть поскорее
с их проклятых
глаз!
Чертопханов перестал скитаться из угла в угол;
он сидел весь красный,
с помутившимися
глазами, которые
он то опускал на пол, то упорно устремлял в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять уставлял
глаза в одну точку и не шевелился — только дыхание
его учащалось и лицо все более краснело.
Как это все укладывалось в
его голове и почему это казалось
ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще
с кровью, зажженной вином,
он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на
их глаза, своего рода логика и даже право.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья
с неожиданной силой и, раскрыв широко
глаза, постаралась смигнуть
с них слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось…
с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока
он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел
он — поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне
глаза.
Я приподнялся. Тарантас стоял на ровном месте по самой середине большой дороги; обернувшись
с козел ко мне лицом, широко раскрыв
глаза (я даже удивился, я не воображал, что
они у
него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал...