Неточные совпадения
— Скажите, пожалуйста, — спросил
я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно
от прочих ваших мужиков?
— Послушай-ка, Хорь, — говорил
я ему, — отчего ты не откупишься
от своего барина?
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал.
Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь,
я не ожидал таких «нежностей»
от мужика.
Он много видел, много знал, и
от него
я многому научился; например: из его рассказов узнал
я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида.
Долго противился
я искушению прилечь где-нибудь в тени хоть на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного
от своей лихорадочной деятельности.
Доктор, ради Бога скажите,
я в опасности?» — «Что
я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «Не могу скрыть
от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «
Я умру,
я умру…» И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало;
я испугался.
«Теперь… ну, теперь
я могу вам сказать, что
я благодарна вам
от всей души, что вы добрый, хороший человек, что
я вас люблю…»
Я гляжу на нее, как шальной; жутко
мне, знаете…
— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у
меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен
от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Меня поражало уже то, что
я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему,
от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней по крайней мере
я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно
от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно.
Радилов замолчал.
Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек
мне не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрипку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы все вздрогнули
от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.
А теперь
я от себя прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю
я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
— Имеете вы известие
от вашего сына? — спросил
я ее наконец.
Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо, только проку
мне от него не дождаться.
— Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти
мне заезжие! Не скоро
от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
Проклятый дощаник слабо колыхался под нашими ногами… В миг кораблекрушения вода нам показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда первый страх прошел,
я оглянулся; кругом, в десяти шагах
от нас, росли тростники; вдали, над их верхушками, виднелся берег. «Плохо!» — подумал
я.
Холм, на котором
я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея,
от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо
мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька.
Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо
мной от усталости.
Не успел
я отойти двух верст, как уже полились кругом
меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам,
от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света…
Узкие тропинки тянулись по полям, пропадали в лощинках, вились по пригоркам, и на одной из них, которой в пятистах шагах впереди
от нас приходилось пересекать нашу дорогу, различил
я какой-то поезд.
— Убивать ее не надо, точно; смерть и так свое возьмет. Вот хоть бы Мартын-плотник: жил Мартын-плотник, и не долго жил и помер; жена его теперь убивается о муже, о детках малых… Против смерти ни человеку, ни твари не слукавить. Смерть и не бежит, да и
от нее не убежишь; да помогать ей не должно… А
я соловушек не убиваю, — сохрани Господи!
Я их не на муку ловлю, не на погибель их живота, а для удовольствия человеческого, на утешение и веселье.
— Какое лечит!.. Ну, где ему! Таковский он человек.
Меня, однако,
от золотухи вылечил… Где ему! глупый человек, как есть, — прибавил он, помолчав.
Верстах в пятнадцати
от моего имения живет один
мне знакомый человек, молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин.
Рябово всего в пяти верстах
от моей Шипиловки, а
я таки давно в Шипиловке не бывал: все времени улучить не мог.
Г-н Пеночкин придерживался насчет лесоводства русских понятий и тут же рассказал
мне презабавный, по его словам, случай, как один шутник-помещик вразумил своего лесника, выдрав у него около половины бороды, в доказательство того, что
от подрубки лес гуще не вырастает…
Я оглянулся: вдоль перегородки, отделявшей мою комнату
от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу.
— Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем годус, — заговорил он опять, —
я все ехал да любовался.
От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.
От моего Ермолая и
от других
я часто слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные мужики боялись как огня.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал
мне Мардарий Аполлоныч. — У
меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы
я от этого размежевания не предвижу. А что
я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка,
я сам знаю.
Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
— Да ты на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У
меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя
мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [
От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у
меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
«Татьяна Борисовна, — заговорила умоляющим голосом гостья, — извините мою смелость;
я сестра вашего приятеля, Алексея Николаевича К***, и столько наслышалась
от него об вас, что решилась познакомиться с вами».
Я отошел
от него, присел на лавку.
Я начал рассказывать. Он так и впился в
меня. К вечеру
я уехал, а дней через десять получил следующее письмо
от г. Крупяникова...
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил
от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь,
мне осталось неизвестной, то он показался
мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и
я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись
от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах.
Второй голос более не откликнулся, и мальчик снова принялся взывать к Антропке. Возгласы его, более и более редкие и слабые, долетали еще до моего слуха, когда уже стало совсем темно и
я огибал край леса, окружающего мою деревеньку и лежащего в четырех верстах
от Колотовки…
Был у
меня щенок
от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
Вот и стала Матрена
меня просить: выкупи ее, дескать,
от госпожи; да и
я сам уже об эфтом подумывал…
— Ну, конечно, дело известное.
Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба?
я просто желаю узнать
от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он
меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на
меня. А старуха все стонет: «Чем это
я заслужила?.. Стало быть,
я уж в своем доме не госпожа? ах, ах!»
Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
И верите ли, ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть, как она, душа моя, обрадуется, вся покраснеет
от радости, как станет мой подарок примерять, как ко
мне в обновке подойдет и поцелует.
Я на это время спрятал ее было у себя на хуторе, верстах в двух
от своего дома.
Но вообще
я не люблю этого дерева и потому, не остановись в осиновой роще для отдыха, добрался до березового леска, угнездился под одним деревцем, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить
меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам.
Его село находилось верстах в пяти
от небольшой деревеньки, где
я на ту пору поселился.
От двух причин: во-первых,
я беден, а во-вторых,
я смирился…
Родился
я от небогатых родителей — говорю родителей, потому что, по преданью, кроме матери, был у
меня и отец.
Детство мое нисколько не отличалось
от детства других юношей:
я так же глупо и вяло рос, словно под периной, так же рано начал твердить стихи наизусть и киснуть, под предлогом мечтательной наклонности… к чему бишь? — да, к прекрасному… и прочая.
Я в деревне скучал, как щенок взаперти, хотя, признаюсь, проезжая на возвратном пути в первый раз весною знакомую березовую рощу, у
меня голова закружилась и забилось сердце
от смутного сладкого ожидания.
Сама соседка была злая баба, с постоянной хрипотой злобы в горле, притеснительное и сварливое существо; из дочерей одна — Вера, ничем не отличалась
от обыкновенных уездных барышень, другая — Софья,
я в Софью влюбился.
Я глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся
от розового неба; в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли…