Неточные совпадения
Только на толчках-то, смотри, потише:
и телегу-то попортишь,
да и барское черево обеспокоишь!» Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди.
На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился;
да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине,
только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, —
только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял»
да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот
и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Мы было собрались
и решили: чиновника, как следует, отблагодарить,
да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их
только разлакомишь.
Ты, может быть, Федя, не знаешь, а
только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок;
только могилка его еще видна,
да и та чуть видна: так — бугорочек…
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь
и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит
только ночью сесть на паперть на церковную
да все на дорогу глядеть. Те
и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
—
И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал.
Да, благо, подле чужой межи оказалось; а
только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин
и приказал стащить, пока можно было,
да караул приставил
и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю;
да чайком его,
да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— Что вам надобно? о чем вы просите? — спросил он строгим голосом
и несколько в нос. (Мужики взглянули друг на друга
и словечка не промолвили,
только прищурились, словно от солнца,
да поскорей дышать стали.)
— Здесь не место с вами объясняться, — не без волнения возразил главный конторщик, —
да и не время.
Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую?
Да и как, наконец, могу я вас преследовать? Вы не у меня в конторе состоите.
— Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся! чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты — другое дело! Тебе
только здесь
и жить,
да наушничать,
да воровать…
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался
только изредка,
и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «
Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня
и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику
и крапиве. Глухой
и продолжительный гул раздался…
Приехал я к нему летом, часов в семь вечера. У него
только что отошла всенощная,
и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий
и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю,
да и человек он был вообще предобрый. Священник встал
и взялся за шляпу.
«Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом
да сироток не забывайте, коли что…» — «Эй, останься, Василий!» Мужик
только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади
и съехал со двора.
У повертка Матрена меня ждала, хотела было заговорить со мной,
да только руку поцеловала
и отошла в сторону.
Как
только, бывало, вспомню, что она в зипуне гусей гоняет,
да в черном теле, по барскому приказу, содержится,
да староста, мужик в дехтярных сапогах, ее ругательски ругает — холодный пот так с меня
и закапает.
Матренушка у меня смерть любила кататься в санках,
и сама, бывало, правит; наденет свою шубку, шитые рукавицы торжковские
да только покрикивает.
А землемер
только тем
и взял, что не стриг ногтей
да панталоны носил в обтяжку.
Да ведь нашему брату
только одно удовольствие
и осталось — преувеличивать.
Это было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если
только есть дно у души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить,
да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
— Преудивительные-с! — с удовольствием возразил Недопюскин, — можно сказать, первые по губернии. (Он подвинулся ко мне.)
Да что-с! Пантелей Еремеич такой человек! Что
только пожелает, вот что
только вздумает — глядишь, уж
и готово, все уж так
и кипит-с. Пантелей Еремеич, скажу вам…
То вдруг она умолкала, опускалась в изнеможенье, словно неохотно щипала струны,
и Чертопханов останавливался,
только плечиком подергивал
да на месте переминался, а Недопюскин покачивал головой, как фарфоровый китаец; то снова заливалась она как безумная, выпрямливала стан
и выставляла грудь,
и Чертопханов опять приседал до земли, подскакивал под самый потолок, вертелся юлой, вскрикивал: «Живо!»…
Она перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись
и прижавшись к стенке, как раненая лисица, —
и хоть бы слово кому промолвила, все
только глазами поводила,
да задумывалась,
да подрыгивала бровями,
да слегка зубы скалила,
да руками перебирала, словно куталась.
—
Да как зе отыскать его, васе благородие? Я его всего
только разочек видел —
и где зе он теперь —
и как его зовут? Ай, вай, вай! — прибавил жид, горестно потрясая пейсиками.
—
Да я их
и третьёго дня
и вчерась спрашивал, — подхватил оробевший казачок, — не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? «Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся». А сегодня, как я стал докладывать, —
только посмотрели на меня
да усом повели.
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая — ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать,
только зубы белеют
и глаза,
да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос.
— А то раз, — начала опять Лукерья, — вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались,
только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько
и долго-таки сидел, все носом водил
и усами дергал — настоящий офицер!
И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся —
да и был таков! Смешной такой!
— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. —
Только немного я знаю их, этих самых молитв.
Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим —
да и опять полеживаю себе безо всякой думочки.
И ничего!
— Знаю, барин, что для моей пользы.
Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна…
и словно никого в целом свете, кроме меня, нету.
Только одна я — живая!
И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь.
Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было — не поймешь!
Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого не было
и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
—
Да, песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их ведь знала
и не забыла.
Только вот плясовых не пою. В теперешнем моем звании оно не годится.
Только очень меня от жары растомило,
и месяц меня слепит,
и лень на меня нашла; а кругом васильки растут,
да такие крупные!
—
Только вот беда моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня,
да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало,
и я спала;
только теперь давно та сткляночка выпита… Не знаете ли, что это было за лекарство
и как его получить?
— Оно точно;
и мешок был большой: на две недели бы хватило.
Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, а
только как есть нету дроби… так, зарядов на десять осталось.
Великан продолжал стоять, понурив голову. В самый этот миг месяц выбрался из тумана
и осветил ему лицо. Оно ухмылялось, это лицо —
и глазами
и губами. А угрозы на нем не видать…
только словно все оно насторожилось…
и зубы такие белые
да большие…