Неточные совпадения
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так
о том, что ты
спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата и что он, только делая ему уступку,
спросил его об этом, и потому ответил только
о продаже пшеницы и деньгах.
Левин хотел сказать брату
о своем намерении жениться и
спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом
о своем решении жениться.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив
о своей старой гувернантке,
о ее странностях, она
спросила его
о его жизни.
— Ну что ж, едем? —
спросил он. — Я всё
о тебе думал, и я очень рад, что ты приехал, — сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
— Вдове, — сказал Вронский, пожимая плечами. — Я не понимаю,
о чем
спрашивать.
—
О чем это? —
спросил Степан Аркадьич, выходя из кабинета и обращаясь к жене.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то
о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он
спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
—
О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал
о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она
о тебе
спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
За обедом он поговорил с женой
о московских делах, с насмешливою улыбкой
спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий,
о петербургских служебных и общественных делах.
—
О, нет! — отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу в кабинет. — Что же ты читаешь теперь? —
спросила она.
—
О чем? — испуганно подняв голову, быстро
спросила Кити.
—
О чем вы там злословили? —
спросила Бетси.
— Со мной? — сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. — Что же это такое?
О чем это? —
спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и
спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова сказать
о себе, означало многое.
— Ты уже совсем кончил
о лесе с Рябининым? —
спросил Левин.
— Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, — сказал он, — а если нужно, то
спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту
о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря
о разных пустяках и не будучи в силах
спросить, что хотел.
Когда бы, в какую минуту ни
спросили бы ее,
о чем она думала, она без ошибки могла ответить: об одном,
о своем счастьи и
о своем несчастьи.
Она
спросила его
о скачках.
Если бы кто-нибудь имел право
спросить Алексея Александровича, что он думает
о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у него
спросил бы про это.
Она
спрашивала его
о здоровьи и занятиях, уговаривала отдохнуть и переехать к ней.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала
о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто
спрашивала только: нужно ли еще петь или довольно?
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой
спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того,
о чем
спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только
о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
— А ты разве её знал, папа? —
спросила Кити со страхом, замечая зажегшийся огонь насмешки в глазах князя при упоминании
о мадам Шталь.
—
О, нет, папа! — горячо возразила Кити. — Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого хочешь
спроси! Ее и Aline Шталь все знают.
Но быть гласным, рассуждать
о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель
спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
— Сережа? Что Сережа? — оживляясь вдруг,
спросила Анна, вспомнив в первый paз зa всё утро
о существовании своего сына.
Ей хотелось
спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие
о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше всего мысль
о хозяйстве, он, слушая хозяина,
спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно
спросил: «Ну так что же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
И, желая переменить разговор, он
спросил о том, что интересовало их обоих, —
о новом начальнике Степана Аркадьича, еще не старом человеке, получившем вдруг такое высокое назначение.
—
О чем у вас нынче речь? —
спрашивал Левин, не переставая улыбаться.
— Очень рад, — сказал он и
спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль
о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал себе Алексей Александрович. И, думая только
о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и
спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки
о здоровье жены и
спросил о том, что сказал доктор
о baby [ребенке.].
Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа, в котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в тот сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению. Он
спросил ее
о здоровье и как она провела утро.
Не позаботясь даже
о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не
спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз
спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления
о своей свободе,
о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? —
спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли
о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос
о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его
спросили и
спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Но Вронский
спросил, не продается ли картина. Для Михайлова теперь, взволнованного посетителями, речь
о денежном деле была весьма неприятна.
— Я
спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить больше трех дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила
о религии.
Он не
спрашивал меня
о значении всего этого, но он хотел
спросить, и я не мог выдержать этого взгляда.
— Если вы
спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете
о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки, рассказал учителю свое предположение
о том, что то, что принесли, должно быть машина. — Как вы думаете? —
спросил он.
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам
спросил его
о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и своей жене.
— Я не понимаю,
о чем вы
спрашиваете.
—
О чем это: и не хочу думать? —
спросил Левин, входя на террасу.
Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо всё отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и
спросил,
о чем говорили, и ему не ответили.
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно молчал на ее вопросы
о том, что с ним; но когда наконец она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с Весловским?» его прорвало, и он высказал всё; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.