Неточные совпадения
Но ведь пока она
была у нас в доме, я
не позволял себе ничего.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся,
не оттого, чтоб
у него на душе
было что-нибудь особенно приятное, — радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что
у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
Еще
не было двух часов, когда большие стеклянные двери залы присутствия вдруг отворились, и кто-то вошел. Все члены из-под портрета и из-за зерцала, обрадовавшись развлечению, оглянулись на дверь; но сторож, стоявший
у двери, тотчас же изгнал вошедшего и затворил за ним стеклянную дверь.
— Может
быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что
у меня друг такой великий человек. Однако ты мне
не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как
у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как
у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно
не был.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались
у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился
у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его совета; но брат
был не один.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и
у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой
был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Давно
не бывали
у нас, сударь, — говорил катальщик, поддерживая ногу и навинчивая каблук. — После вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли так
будет? — говорил он, натягивая ремень.
Ему хотелось, чтобы Левин
был весел. Но Левин
не то что
был не весел, он
был стеснен. С тем, что
было у него в душе, ему жутко и неловко
было в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, Татар — всё это
было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: —
У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а такие, как та крашеная Француженка
у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
Но хорошо
было говорить так тем,
у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
—
Не буду,
не буду, — сказала мать, увидав слезы на глазах дочери, — но одно, моя душа: ты мне обещала, что
у тебя
не будет от меня тайны.
Не будет?
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что такое значит, — вы всё это знаете, —
у нас в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили, что
у них
было, и теперь ничего нам
не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.
У нее
не было сомнения, что она поступила как следовало.
— Я
не думаю, а знаю; на это глаза
есть у нас, а
не у баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.
—
Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада
была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [
у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
—
У Анны Аркадьевны, — сказала графиня, объясняя сыну, —
есть сынок восьми лет, кажется, и она никогда с ним
не разлучалась и всё мучается, что оставила его.
Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге
у Карениных, ей
не нравился самый дом их; что-то
было фальшивое во всем складе их семейного быта.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то
у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Странно, но
есть.
У Бобрищевых всегда весело,
у Никитиных тоже, а
у Межковых всегда скучно. Вы разве
не замечали?
Кити покраснела. Она думала, что она одна поняла, зачем он приезжал и отчего
не вошел. «Он
был у нас, — думала она, — и
не застал и подумал, я здесь; но
не вошел, оттого что думал — поздно, и Анна здесь».
Она
была не вновь выезжающая,
у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и
не была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, — она
была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
Надо
было сказать матери, что она больна, и уехать домой, но на это
у нее
не было силы.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно
было.
У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул
у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он
не расстался с своими мечтами и что он без них жить
не может.
Он знал, что
у ней
есть муж, но
не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь
у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
«Ведь всё это
было и прежде; но отчего я
не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё
у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
Анна
не поехала в этот раз ни к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче
была у нее ложа.
Третий круг наконец, где она имела связи,
был собственно свет, — свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы
не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы
у него
были не только сходные, но одни и те же.
— Вы
не находите, что в Тушкевиче
есть что-то Louis XV? — сказал он, указывая глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего
у стола.
— Да что же?
У Гримма
есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда
не мог понять, в чем наказанье. Но женщине должно
быть неприятно без тени.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его,
у ней никого
не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Были в его прошедшем, как
у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна
была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко
не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
У всех
было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже
не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе
не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— Да уж такая весна, старики
не запомнят. Я вот дома
был, там
у нас старик тоже пшеницы три осминника посеял. Так сказывает, ото ржей
не отличишь.
— Может
быть, оттого, что я радуюсь тому, что
у меня
есть, и
не тужу о том, чего нету, — сказал Левин, вспомнив о Кити.
Тяга
была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного
не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой
у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны
будут везде звезды Медведицы.
— Да,
не откажусь. Какой аппетит
у меня в деревне, чудо. Что ж ты Рябинину
не предложил
поесть?
— Ну, полно! — сказал он. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы
не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо дороже стоит»? А покуда продают, никто
не дает… Нет, я вижу
у тебя
есть зуб против этого несчастного Рябинина.
— Непременно считать. А вот ты
не считал, а Рябинин считал.
У детей Рябинина
будут средства к жизни и образованию, а
у твоих, пожалуй,
не будет!
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он
не мог решиться и
не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил
у него в комнате, говоря о разных пустяках и
не будучи в силах спросить, что хотел.
Вронский действительно обещал
быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он
не туда только едет.
Pluck, то
есть энергии и смелости, Вронский
не только чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он
был твердо убежден, что ни
у кого в мире
не могло
быть этого pluck больше, чем
у него.
— Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу
быть минуту спокоен, зная, что
у вас
есть горе, которого я
не разделяю? Скажите ради Бога! — умоляюще повторил он.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный человек, которому дали
есть. Может
быть, ему холодно, и платье
у него разорвано, и стыдно ему, но он
не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…