Неточные совпадения
—
Да, — сказал Левин медленно
и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но
только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями
и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете.
Да и Неаполь, Сорренто хороши
только на короткое время.
И именно там особенно живо вспоминается Россия,
и именно деревня. Они точно как…
— Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский
и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. —
Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство
и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает
только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот
и поезд.
— Сергей Иваныч? А вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к чему…
Да что говорить?
Только одно… Для чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это,
и прекрасно,
и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, —
и ступай,
и ступай!
—
Да, разумеется.
Да что же! Я не стою за свое, — отвечал Левин с детскою, виноватою улыбкой. «О чем бишь я спорил? — думал он. — Разумеется,
и я прав
и он прав,
и всё прекрасно. Надо
только пойти в контору распорядиться». Он встал, потягиваясь
и улыбаясь.
— Всё равно, вы делаете предложение, когда ваша любовь созрела или когда у вас между двумя выбираемыми совершился перевес. А девушку не спрашивают. Хотят, чтоб она сама выбирала, а она не может выбрать
и только отвечает:
да и нет.
«
Да, выбор между мной
и Вронским», подумал Левин,
и оживавший в душе его мертвец опять умер
и только мучительно давил его сердце...
Левин видел, что она несчастлива,
и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я не буду ломаться
и говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети; надо
только не портить, не уродовать детей,
и они будут прелестны.
Да, у меня будут не такие дети».
«Как красиво! — подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба. — Как всё прелестно в эту прелестную ночь!
И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо,
и на нем ничего не было —
только две белые полосы.
Да, вот так-то незаметно изменились
и мои взгляды на жизнь!»
—
Да и я о тебе знал, но не
только чрез твою жену, — строгим выражением лица запрещая этот намек, сказал Вронский. — Я очень рад был твоему успеху, но нисколько не удивлен. Я ждал еще больше.
—
Да, как нести fardeau [груз]
и делать что-нибудь руками можно
только тогда, когда fardeau увязано на спину, — а это женитьба.
— Я пожалуюсь?
Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что
и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал.
Только и держится всё волостным судом
да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
—
Да так же
и вести, как Михаил Петрович: или отдать исполу, или внаймы мужикам; это можно, но
только этим самым уничтожается общее богатство государства. Где земля у меня при крепостном труде
и хорошем хозяйстве приносила сам-девять, она исполу принесет сам-третей. Погубила Россию эмансипация!
«
Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования
и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет,
и идет
только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись
и обняв свои колени
и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем
только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть,
и всё кончится, что ничего
и не стоило начинать
и что помочь этому никак нельзя.
Да, это ужасно, но это так.
―
Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще
и чаще употреблять нерусские слова), хочу
только регулировать труд.
—
Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. —
И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку
и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а
только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
—
Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет
и нет.
И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня
и для вас, важно
только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь
и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя люблю,
и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
— Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным
и бесчестным, — так, как приобретение банкирских контор, — продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах,
только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! [Король умер,
да здравствует король!]
Только что успели уничтожить откупа, как явились желевные дороги, банки: тоже нажива без труда.
—
Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать о предмете
только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли
и чувства, а между тем оба они, люди неглупые
и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
— Воздвиженское, на барский двор? к графу? — повторил он. — Вот
только изволок выедешь. Налево поверток. Прямо по пришпекту, так
и воткнешься.
Да вам кого? Самого?
—
Да что ж тут понимать? Значения нет никакого. Упавшее учреждение, продолжающее свое движение
только по силе инерции. Посмотрите, мундиры —
и эти говорят вам: это собрание мировых судей, непременных членов
и так далее, а не дворян.
—
Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил.
Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене,
и струбов бы липовеньких нарубил».
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл.
Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот
и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
«
Да,
да, вот женщина!» думал Левин, забывшись
и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев
и гордость. Но это продолжалось
только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
—
Да нет,
да нет, нисколько, ты пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я
только говорю одно: ее положение мучительно,
и оно может быть облегчено тобой,
и ты ничего не потеряешь. Я тебе всё так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую,
и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене
да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик.
Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
— О,
да, это очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать
и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно лучше ни о чем не просить нынче» — думал он, —
только бы, не напутав, выбраться отсюда».
—
Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как
только он произнес имя матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула
и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
—
Да,
да, ш-ш-ш… —
только отвечала Кити, слегка покачиваясь
и нежно прижимая как будто перетянутую в кисти ниточкой пухлую ручку, которою Митя всё слабо махал, то закрывая, то открывая глазки.
«
Да,
только будь таким, как твой отец,
только таким», проговорила она, передавая Митю няне
и притрогиваясь губой к его щечке.
—
Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое
и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может
только правительство, которое призвано к этому
и приводится к войне неизбежно. С другой стороны,
и по науке
и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.