Неточные совпадения
— Елена Дмитриевна, — сказал боярин, — полно, вправду ли не люб тебе Вяземский? Подумай хорошенько. Знаю, доселе он был тебе не по сердцу; да ведь у тебя, я чаю, никого еще
нет на мысли, а до той поры сердце девичье — воск: стерпится, слюбится?
—
Нет, боярыня, грешно! Власть твоя, а мы этого
на душу не возьмем!
— Говоришь, а сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их
нет и заводу. Вот
на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь жену и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно,
на то была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, —
нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— Должно быть, князь. Но садись, слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут был боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и
на него личину надевать. «
Нет! — сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
Ездят теперь по святой Руси их дьявольские, кровоядные полки с метлами да с песьими головами; топчут правду, выметают не измену, но честь русскую; грызут не врагов государевых, а верных слуг его, и
нет на них нигде ни суда, ни расправы!
—
Нет, — сказал, смягчаясь, Иван Васильевич, который за молодечество прощал Вяземскому его выходки, — рано Афоне голову рубить! Пусть еще послужит
на царской службе. Я тебе, Афоня, лучше сказку скажу, что рассказывал мне прошлою ночью слепой Филька...
— Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного.
На милость образца
нет, государь; а мне ведомо, что ты милостив, что иной раз и присудишь и простишь виноватого. Только уже Серебряный положил голову
на плаху, палач, снём кафтан, засуча рукава, ждет твоего царского веления!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял
на царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики!
Нет, отец, не гневи бога, не клевещи
на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что:
нет тебе
на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Старая дура? — повторила она, — я старая дура? Вспомянете вы меня
на том свете, оба вспомянете! Все твои поплечники, Ваня, все примут мзду свою, еще в сей жизни примут, и Грязной, и Басманов, и Вяземский; комуждо воздается по делам его, а этот, — продолжала она, указывая клюкою
на Малюту, — этот не примет мзды своей: по его делам
нет и муки
на земле; его мука
на дне адовом; там ему и место готово; ждут его дьяволы и радуются ему! И тебе есть там место, Ваня, великое, теплое место!
—
Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть и верные есаулики. Только разгневался
на них царь православный. Послал
на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
— Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а
на деле не то. Опричники губят и насилуют земщину хуже татар.
Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал царю. Он бы тебе поверил!
— И отдал бы душу, Никита Романыч, — сказал он, —
на пятом, много
на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного.
Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял
на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!
Нет, не надейся, Дружина Андреич,
на верность женскую!
—
Нет, господин мой! — взрыдала Елена и упала
на колени, — я никогда этого не думала! Ни в уме, ни в помышлении того не было! Да он же в ту пору был в Литве…
— Я опричник! слышишь, боярин, я опричник!
Нет у меня чести! Полюбилась мне жена твоя, слышишь, боярин! Не боюся студного дела; всю Москву пущу
на дым, а добуду Елену!
Кабы Вяземский был здоров, то скрыть от него боярыню было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно! Но Вяземский оправится ль,
нет ли, еще бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не
на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
— А вот давай лучину, посмотрим,
нет ли следов
на песке!
—
Нет, родимые. Куда мне, убогому!
Нет ни вина, харчей, ни лошадям вашим корма. Вот
на постоялом дворе, там все есть. Там такое вино, что хоть бы царю
на стол. Тесненько вам будет у меня, государи честные, и перекусить-то нечего; да ведь вы люди ратные, и без ужина обойдетесь! Кони ваши травку пощиплют… вот одно худо, что трава-то здесь такая… иной раз наестся конь, да так его разопрет, что твоя гора! Покачается, покачается, да и лопнет!
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника?
На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени не будет; а коли пропадет честник, велю, не прогневайся, голову с тебя снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что
нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол
на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше его
нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
— Несдобровать мне, — сказал он, показывая
на убитого коршуна. — Это меня срезал белый кречет. Вишь, и
нет уж его. Убил, да и пропал!
—
Нет, — отвечал Коршун, — я не к тому вел речь. Уж если такая моя доля, чтобы в Слободе голову положить, так нечего оставаться. Видно, мне так
на роду написано. А вот к чему я речь вел. Знаешь ли, атаман,
на Волге село Богородицкое?
—
Нет! — отвечал решительно Никита Романович и лег
на сырую землю.
—
Нет? — повторил, стиснув зубы, Перстень, —
нет? Так не бывать же по-твоему! Митька, хватай его насильно! — И в тот же миг атаман бросился
на князя и замотал ему рот кушаком.
—
Нет, не выкупа! — отвечал рыжий песенник. — Князя, вишь, царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от царя и ушел к нам; говорит: я вас, ребятушки, сам
на Слободу поведу; мне, говорит, ведомо, где казна лежит. Всех, говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
— Да разве у русского человека рук
нет на проклятую татарву!
— То, должно быть, вражья кровь, — ответил Максим, весело посмотрев
на свою рубаху, — а
на мне и царапины
нет; твой крест соблюл меня!
— Брат мой, — сказал Серебряный, —
нет ли еще чего
на душе у тебя?
Нет ли какой зазнобы в сердце? Не стыдись, Максим, кого еще жаль тебе, кроме матери?
Небось ты не наденешь душегрейки
на Годунова, а чем я хуже его?» — «Да что же тебе, Федя, пожаловать?» — «А пожалуй меня окольничим, чтоб люди в глаза не корили!» — «
Нет, говорит, окольничим тебе не бывать; ты мне потешник, а Годунов советник; тебе казна, а ему почет.
—
Нет, ребятушки, — сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора
на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел будет. Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше послушайтесь моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы царь и его и вас не простил!
Вскоре царь вышел из опочивальни в приемную палату, сел
на кресло и, окруженный опричниками, стал выслушивать поочередно земских бояр, приехавших от Москвы и от других городов с докладами. Отдав каждому приказания, поговорив со многими обстоятельно о нуждах государства, о сношениях с иностранными державами и о мерах к предупреждению дальнейшего вторжения татар, Иоанн спросил,
нет ли еще кого просящего приема?
—
Нет, не должно быть: Морозов будет подороднее, да и одежа-то его другая.
На этом простой кафтан, не боярский; должно быть, простой человек!
— Вишь, — говорил он, — много вас, ворон, собралось, а
нет ни одного ясного сокола промеж вас! Что бы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить! Молотимши, видно, руки отмахали!
На печи лежа, бока отлежали!
—
Нет, — продолжал он вполголоса, — напрасно ты винишь меня, князь. Царь казнит тех,
на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце божией, говорит Писание. Вот Морозов попытался было прямить ему; что ж вышло? Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но ты, Никита Романыч, видно, сам не дорожишь головою, что, ведая московскую казнь, не убоялся прийти в Слободу?
—
Нет, Борис Федорыч, не сумел бы я этого. Сам же ты говоришь, что у меня все
на лице видно.
Часто, Елена Дмитриевна, приходил мне Курбский
на память, и я гнал от себя эти грешные мысли, пока еще была цель для моей жизни, пока была во мне сила; но
нет у меня боле цели, а сила дошла до конца… рассудок мой путается…
— Государь, — сказал он с низким поклоном, — того, о ком ты спрашиваешь, здесь
нет. Он в тот самый год, как пришел
на Жиздру, тому будет семнадцать лет, убит татарами, и вся его дружина вместе с ним полегла.
Вправду ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился, что не ведает, чтоб этим показать, как мало он дорожит теми, кто не ищет его милости, бог весть! Если же в самом деле он только теперь узнал о его участи, то пожалел ли о нем или
нет, это также трудно решить; только
на лице Иоанна не написалось сожаления. Он, по-видимому, остался так же равнодушен, как и до полученного им ответа.