Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как
русский матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса петь не так громко, но русский матрос не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Очевидно, каначка не имела никакого представления или, быть может, весьма смутное о
русских матросах; тем не менее, она любезно кивнула головой, словно бы вполне удовлетворенная ответом, и предложила матросам маленькую связку бананов и не взяла платы, когда матросы ей предложили.
Неточные совпадения
Через два дня все почти французы оправились и, одетые в
русские матросские костюмы и пальто, выходили на палубу и скоро сделались большими приятелями наших
матросов, которые ухитрялись говорить с французами на каком-то особенном жаргоне и, главное, понимать друг друга.
После обеда, когда подмели палубу и раздался обычный свисток, и вслед за ним разнеслась команда боцмана «отдыхать!», — все стали располагаться на отдых тут же на палубе, и скоро по всему корвету раздался храп и
русских и французских
матросов.
Но боцман на это был не согласен и, ступивши на берег, отправился в ближайший кабак вместе с несколькими
матросами. И там, конечно, веселье было самое матросское. Скоро в маленьком французском кабачке уже раздавались пьяные
русские песни, и французские
матросы и солдаты весело отбивают такт, постукивают стаканчиками, чокаются с
русскими и удивляются той отваге, с которой боцман залпом глотает стакан за стаканчиком.
Пока
матросы, усевшись артелями на палубе, обедали и лясничали, вспоминая Кронштадт,
русские морозы и похваливая обильный, вкусный праздничный обед, — ровно в полдень на фоне синеющего тумана серыми пятнами вырезались острова Зеленого мыса, принадлежащие, как и Мадера, португальцам.
Хотя вид этих черных, полуголых, а то и почти голых «арапов», как называли негров
матросы, и возбуждал некоторые сомнения в том, что они созданы по подобию божию и вполне принадлежат к человеческой расе (были даже смелые попытки со стороны
матроса Ковшикова, не без присущей ему отваги, приравнять негров не то к обезьянам, не то, прости господи, к бесхвостым чертям), тем не менее, отношение к ним
матросов было самое дружелюбное и в некоторых случаях даже просто трогательное, свидетельствующее о терпимости и о братском отношении простого
русского человека ко всем людям, хотя бы они были «арапы» да еще сомнительного людского происхождения.
На следующий день, вместо географической лекции, читались лекции по
русской истории, и интерес еще более возрастал. А на третий день кто-нибудь из молодых людей читал вслух какое-нибудь из подходящих произведений Пушкина, Гоголя, Тургенева, Писемского и Григоровича. Внимали этим чтениям
матросы восторженно. Особенно им нравились «Записки охотника» и «Антон — Горемыка».
Веселые и довольные
матросы первой вахты мылись, брились и стригли друг друга, доставали из своих сундучков завернутый в тряпичку доллар-другой, вынимали новое платье и переодевались в чистые белые матросские рубахи с откидными воротниками, открывающими загорелые, бронзовые шеи, в белые штаны, опоясывая их ременными поясами, с которых на ремешках висели матросские ножи, запрятанные в карманы, и обували новые сапоги, сшитые из отпущенного им
русского товара.
Среди
матросов ходило несколько китайцев с
русскими фуражками и форменными матросскими рубахами и выкрикивали...
В год почти все
матросы, за исключением нескольких, не желавших учиться, умели читать и писать, знали четыре правила арифметики и имели некоторые понятия из
русской истории и географии — преимущественно о тех странах, которые посещал корвет.
Матросы приняли это известие с восторгом. Всем им давно уже хотелось вернуться на родину: море с его опасностями не особенно по душе сухопутному
русскому человеку.
Гарбер и Шютце на маленькой шхуне в сопровождении шести
русских матросов, переводчика, сибирского казака Петра Калинкина и офицера Ганта, спасшегося со сгоревшего парохода «Роджерс» и добравшегося до Якутска, отправились на поиски Чиппа.
На одной огромный казак с свирепо ухмыляющеюся рожею сек нагайкою маленького, испуганно вопящего японца; на другой картинке живописалось, «как
русский матрос разбил японцу нос», — по плачущему лицу японца текла кровь, зубы дождем сыпались в синие волны.
Неточные совпадения
— Яков Самгин один из тех
матросов корабля
русской истории, которые наполняют паруса его своей энергией, дабы ускорить ход корабля к берегам свободы и правды.
Как заменить робость чиновника и апатию
русского литератора энергиею мореходца, изнеженность горожанина — загрубелостью
матроса?
Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с
матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал
русского Черноморского флота, один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854 года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь; в 480 году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все триста человек не пали смертью храбрых.], — ура великим севастопольцам!
Навстречу шел большой обоз
русских мужиков, привозивших провиант в Севастополь, и теперь шедший оттуда, наполненный больными и ранеными солдатами в серых шинелях,
матросами в черных пальто, греческими волонтерами в красных фесках и ополченцами с бородами.
Матрос Китаев. Впрочем, это было только его деревенское прозвище, данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему было лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и
русские слова.